В этой статье я расскажу об истории одного института (являющегося одновременно и символом социального взаимодействия) — махалли, — уже в постсоветское время превратившегося в один из основных элементов национальной идеологии независимости Узбекистана, равно как и в один из элементов его государственной структуры. Махалля — одно из названий локальных социальных институтов и сетей, которые опутывали среднеазиатское доиндустриальное общество. Меня в данном случае интересует советская траектория махалли как символа Узбекистана — путь, который этот символ проделал, чтобы стать национальным брендом в эпоху построения социализма.

Махалля как инструмент управления

Молодой узбек зачитывает письмо Сталину из газеты. 30¬е гг. Фотография Макса Пенсона.

В 1922–1923 годах циркулярами Народного комиссариата внутренних дел (НКВД) Туркестанской автономной ССР были узаконены и получили официальный статус махаллинские комиссии и махаллинские уполномоченные в так называемых старых кварталах городов, где проживало нерусское население.

В этом решении не было ничего неожиданного и идеологически специфического. НКВД в начале 1920-х унаследовал многие функции прежнего МВД и отвечал не только за вопросы общественного порядка и безопасности, но и за коммунальное хозяйство, подбор кадров для местного управления, ведение учета населения и так далее. Новая власть, пришедшая в 1917 году, была также заинтересована в надзоре над населением и контроле над налоговыми поступлениями, поэтому попыталась придать формальный статус прежним городским кварталам, введя новый институт, в названии которого соединились местный термин «махалля» и любимый большевиками термин «комиссия».

Однако сделанный первый шаг по легализации махалли привел к массе новых вопросов, которые возникали в связи с постоянными реформами управления и образованием новых национальных республик. В 1928 году орготдел Центрального исполнительного комитета Узбекской ССР активизировал разработку специального нормативного акта — положения о махаллинских комиссиях. Для сбора информации было организовано обследование деятельности этих комиссий в некоторых городах региона. В одном из докладов по его результатам говорилось следующее:

«… Комиссии с чрезвычайно узкими полномочиями повседневной практической деятельности, функции их сведены главным образом на изъятия целой серии налогов и недоимок, от чего городская масса населения смотрит на них как на вспомогательные аппараты административного порядка гормилиции, которые занимаются выкачиванием [зачеркнуто: и вымогательством] налогов».

В 1932 году правительство Узбекской ССР приняло положение «О махаллинских (квартальных) комитетах в городах Узбекской ССР». В нем комитеты (а не комиссии) обозначались так:

«… Подсобные общественные органы при горсоветах, […] райсоветах, в деле осуществления директив правительства, и предпринимаемых ими на территории […] мероприятий, направленных как по линии выполнения общих решений правительства, так и по линии государственных и местных налогов и сборов, а равно по линии коммунального и культурного, социального и хозяйственного строительства города, а также мероприятий, направленных к развитию общественной самодеятельности, по охране общественного порядка и бытовому обслуживанию населения…».

Оценивая ту роль, которую приписывали махалле в сталинский период, можно заметить некоторый сдвиг от сугубо прагматичного отношения населения и местных чиновников к ней как вспомогательному инструменту повседневного управления, которое господствовало в 1920-е годы и наследовало прежнюю колониальную практику, к более идеологическому взгляду на махаллю как общественный институт с широким набором функций. В редакции положения 1953 года первоначальная практическая задача сбора налогов уже перестала быть актуальной и исчезла из текста, а внимание окончательно переключилось на идеологические и пропагандистские цели. При этом обращает на себя внимание, что эта идеологическая роль махалли формулировалась довольно осторожно: в ней видели прежде всего «помощника» и проводника решений советских органов, а не какую­то самостоятельную единицу.

Махалля как народная организация

В 1961 году было принято очередное положение «О махаллинских (квартальных) комитетах в городах, поселках, селах и аулах Узбекской ССР», в котором было три важных новшества. Во-первых, оно утверждалось не правительством, а Верховным советом Узбекской ССР, то есть не исполнительным, а законодательным органом, что формально придавало ему более высокий правовой статус. Во-вторых, оно более четко и последовательно прописывало структуру махаллинского комитета, наделяя его внешними чертами бюрократического и даже государственного органа. В-третьих, действие положения отныне должно было распространяться не только на города, но и на сельскую местность — махалля из городского превращалась в общереспубликанский институт наряду с советскими институтами, исключая лишь места компактного проживания неузбекского населения (хотя «узбекский» характер махалли никак специально не оговаривался).

Интерес власти к махалле совпал с настроениями у оформившейся к тому времени советской культурной элиты Узбекистана, которая пыталась найти способы описания постсталинской субъективности. В языке этой группы «махалля» стала нарицательным именем, описывающим противоречивые отношения человека с обществом. В популярной комедии Шухрата Аббасова «Об этом говорит вся махалля», снятой в 1960 году на узбекском языке, «махалля» символизировала осмеянную отсталость, взамен которой предлагались новые формы коллективности, признающие личность и не мешающие ее развитию. В 1964 году известным писателем­коммунистом Абдуллой Каххаром была написана небольшая новелла «Махалля». Этот рассказ передавал или, скорее, даже конструировал сложные переживания: вместе с критикой махалли как формализованного института автор хотел показать, что в повседневной бестолковости махаллинских забот могут быть скрыты подлинные источники жизни.

Махалля как национальный бренд

В 1984–1985 годах, сразу после принятия нового варианта положения «О махаллинских (квартальных) комитетах в городах, поселках и кишлаках Узбекской ССР», бюрократическая машина в республике неожиданно заработала весьма интенсивно: во всех сельских советах и городах Узбекистана в приказном порядке были заново определены границы ответственности махаллинских комитетов, проведены выборы и назначены председатели, внутри комитетов были созданы различные комиссии, в том числе обязательная женская, появились отчеты об их работе и так далее. Махалля была окончательно переведена из необязательной общественной нагрузки в разряд официальных институтов, пусть и с аморфными границами и неясными функциями.

С 1987 года, когда в Москве командой нового генсека Горбачева была провозглашена перестройка, вокруг махалли стали постепенно разворачиваться публичные идейные дебаты. Одним из первых текстов, в котором в сконцентрированном виде были изложены суждения о махалле, стала книга писателя Сергея Брынских «Махалля». Автор называл махаллю «наследством далекого прошлого», в котором можно увидеть «наслоения прошлого», «стиль жизни», «инерцию мышления», влияющие на «формирование человеческой личности» и «в чем­то не всегда» согласующиеся «с той новой моралью и нравственностью, которые должны быть свойственны советскому человеку. Вместе с тем, продолжал Брынских, «махалля оказалась живуча, она занимает все новые территории, и замалчивать, не говорить о ней сегодня уже нельзя». Более того, «в период перестройки» она может принести «неоценимую пользу», через махаллинские комитеты можно влиять на «традиции», видоизменяя их, или же, напротив, использовать эти «традиции» в тех случаях, когда они соответствуют советскому образу жизни. Автор в публицистической манере обращался к власти, а возможно, говорил от ее имени, призывая включить институт махалли в обновляемые советские практики. Такого рода призывы «общественности» были услышаны или были нарочно инспирированы для того, чтобы легитимировать политические и нормативные новации.

В 1990 году, когда еще ни о какой независимости речи не шло, в Узбекистане были опубликованы проекты узбекских законов о местном самоуправлении и о собственности, в которых махаллинскому комитету как «органу территориального общественного самоуправления» предлагалось дать статус юридического лица и право иметь «махаллинскую собственность». Это было серьезное новшество в процессе институциализации махалли. Тогда же узбекская власть стала серьезно уточнять и переписывать формулу использования махалли как идеологического инструмента влияния на общество. Инструктор идеологического отдела ЦК КПУ писал в «Правде Востока»:

«Не секрет, что сегодня ощущается дефицит организованных структур общественности, в то время как люди активно начинают участвовать в общественно­политической жизни страны. Но вот веками живет наша узбекская махалля, к которой «приписан» человек от рождения до последнего часа […] нужно ли изобретать велосипед и придумывать для «агитации по домам и квартирам» что­то другое? Иные каналы идеологического воздействия? Нет. […] По­новому придется осмыслить и опыт махалли […]. Его суть в главном — открытии большого потенциала социальной энергии, социального творчества махалли как сложившегося сообщества. Разве секрет, что в махаллях живут многие прогрессивные обряды и традиции, что здесь нашли место такие формы воздействия, при которых совершается минимум правонарушений, минимум и разводов, неблагополучных семей».

Процитированные тексты показывают, как советская риторика «прогресса» дополняется и даже начинает заменяться ссылками на «нашу узбекскую махаллю», «обряды и традиции», «вековые» измерения. Махалля из «народной» превращалась в «национальную». Это изменение актуализировало вопрос о соотношении махалли с советским строем, «национального» — с «социалистическим». Решение этого затруднения было несложным и уже отработанным советской демагогией — достаточно было объявить, что в махалле уже изначально заложены такие социалистические черты, как коллективизм, взаимопомощь, поддержка социально обездоленных или одобряемый позднесоветскими ценностями патриархатный идеал «крепкой семьи». «Прогрессивная традиция», несмотря на весь абсурд такого оксюморона, вполне укладывалась в формулу «национальная по форме, социалистическая по содержанию» и позволяла сделать махаллю легитимным элементом официальной идеологии.

Сергей Абашин,
старший научный сотрудник Института этнологии и антропологии РАН