ГЛАВА IV
После 1937 года…

4.1.  Безуспешные попытки добиться справедливости

Ничего не зная о судьбе отца — Мухсина-хазрата Хабибуллина, его дети обратились в 1939 году с обращением лично к Л. П. Берия (письмо датировано 25 июля). Написал письмо в защиту отца от имени всех родственников сын — Мухаммет, работавший тогда учителем начальной школы в Сафаджае ^[1] . Он с большой теплотой описывал деятельность отца, как постоянно направленную на помощь другим, отмечал его подвижничество в сфере образования и воспитания. Трогательно рассказывал о том, как он создавал «сады, подобно Мичурину, занимался пчеловодством». Сообщали о его характере: «очень простой и доверчивый». Лукавили, говоря, что он не знает русского языка, думая, что это может ему помочь во время допросов: «Старик русским языком не обладает, он человек с восточным образованием». Письмо заканчивалось грустно: «В виду старости, если он уже не существует, сообщите о смерти» ^[2] .

В 1939 году решение Особой Тройки УНКВД подтвердило правильность решения, принятого в 1937 году: расстрелять пожилого имама ^[3] . Письмо родственников осталось без по­следствий. В декабре 1939 года, один из сержантов ГБ написал в ответ на письмо, что «решение Особой Тройки УНКВД от 13.12.1937 в отношении Аблязова и Хабибуллина считать правильным и оставить в силе» ^[4] .

Тогда же, в 1939 году, несколько раньше, чем письмо от детей М. Хабибуллина, в мае-месяце, Берии было адресовано еще одно письмо — от Мустафы Османовича Азизова. В нем говорилось о том, что Осман содержал один до ареста большую семью. Но просьба сына освободить О. Азизова была оставлена без удовлетворения ^[5] . Вскоре жена О. Азизова, Мухлиса, написала письмо секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Жданову. Она располагала сведениями, что муж выслан в Кустанайскую область Казахской ССР и просила содействовать возвращению из ссылки ^[6] . Тоже безуспешно.

Некоторые дела в то время пересматривались, но это было явлением довольно редким. Например, еще в 1939 году УНКВД прекратило дело Абдуллина, в 1940 году — дело Хуснетдинова.

Еще один сюжет поиска справедливости. В 1938 году Сагеров и Юсупов писали в Горьковский обком ВКП(б) с прось­бой пересмотреть их дело. Сагеров подчеркивал, что никогда буржуазным националистом не был, хотя это и послужило основанием для вынесения приговора ^[7] .

Не добившись желаемого, в 1940 году Джафар Юсупов писал в Политбюро ЦК ВКП(б) на имя члена Политбюро ЦК ВКП(б) А. А. Жданова ^[8] . Он сообщал, что был арестован 24 октября 1937 вместе с руководящими работниками Кзыл-Октябрьского района, в том числе «бывшим начальником Кзыл-Октябрьского РНКВД Ивановым, оказавшимся врагом народа». Отмечал, что показания выбиты побоями. О себе сообщал, что он сам — сын муллы, умершего в 1922 году. В 1929 году окончил Казанский ветеринарный институт. В 1930–1931 годах служил в Красной Армии.

В течение 1940 года шли допросы свидетелей. Тогда же, в 1940 году Прокуратура Горьковской области опротестовала решение Тройки по Сагерову и Юсупову, но УНКВД Горьковской области отклонило протест.

В 1929–1930 годах властью был нанесен первый по-настоящему серьезный удар по мусульманам страны Советов. 1930‑е годы — это полоса беспрерывного наступления власти на мусульманские приходы с кульминацией в 1937 году. В дальнейшем, в период Великой Отечественной войны, отношения махалля и власти представляются весьма противоречивыми.

С одной стороны, мусульмане принимали участие в боевых действиях, вели серьезную работу в тылу: собирали средства в фонд обороны, на строительство боевой техники, участвовали в государственных займах в помощь фронту, отправляли подарки и посылки бойцам Красной Армии, помогали эвакуированным, заботились о сиротах, то есть были в подлинном смысле патриотами своей Родины. И это власть не заметить не могла.

Не осталась без внимания и позиция руководства ЦДУМ: Обращение его председателя муфтия Абдурахмана Расулева (Расули) к умме, затем «Обращение представителей мусульманского духовенства к верующим по поводу немецко-фашистской агрессии» от 15–17 мая 1942 года, принятое на уфимском совещании членов ЦДУМ. Мусульмане молились за Победу, которая нужна была всему обществу.

С другой стороны, религиозное мировоззрение оставалось враждебным идеологии государства. В то же время некоторые штампы, которые активно использовались в идеологической работе ВКП(б) в довоенный период, явно были неуместны: например, «ислам — оплот контрреволюции», «имамы — пособники фашизма». Союзники СССР по борьбе с фашизмом были, мягко говоря, не в восторге от несоблюдения Советами свободы совести и воинствующего атеизма. Приходилось учитывать и то, что Германия активно вела пропаганду среди мусульман СССР ^[9] . Однако в системе ГУЛАГа оставалось много мусульман, отбывавших срок наказания за религиозные взгляды — и это тоже оставалось реальностью бытия того времени.

На завершающем этапе войны мусульмане получили возможность выезжать за границу для учебы в мусульман­ских учебных заведениях, совершать хадж, вести пропаганду за рубежом с целью создания положительного имиджа СССР.

Однако идеализировать произошедшие перемены в отношении власти к мусульманам вряд ли корректно. Проиллюстрируем сказанное примерами отдельных судеб мусульман в годы войны.

Еще до войны, 1 февраля 1941 года, Спасским УГБ было возбуждено уголовное дело в связи с тем, что из Балахнинского лагеря ОГПУ (Балахлага) бежал осужденный Сунгат (Суннат ^[10] ) Хамидуллин, бывший имам деревни Ишеево ^[11] .

Со слов Сунгата-муллы в 1941 году была записана история его побега. Сам он не считал случившееся побегом и объяснял то, что с ним произошло следующим образом.

«Я был арестован 10 февраля 1933 года. Когда мне был суд и насколько я осужден, мне неизвестно. Отбывал срок в Балахлаге. Зимой 1933 года мы работали втроем без охраны по очистке снега со штабелей, где я заболел. Лег в канаву без сил. Двое ушли, а я пролежал до рассвета, пока посторонние людей не подобрали меня и не отвели к себе. Фамилий их я не знаю, название деревни тоже. Пролежал у них сутки. Потом они отвели меня на станцию Балахна. Уехал в Канавино к ишеевцу Ислямову Юсупу. Его уже нет в живых — он умер в 1934 году. Прожил у него около недели. Юсуп проводил меня на станцию, и я уехал в Ишеево, в лагерь не возвращался. С тех пор и жил в Ишеево» ^[12] .

Невернувшийся в лагерь Хамидуллин с 28 ноября 1933 года числился в бегах. Следует отметить, что по запросу интересующихся органов Базловский сельский совет дал справку от 19 января 1934 года, что в Ишеево Хамидуллин не появлялся, то есть его односельчане не сообщили о возвращении в деревню своего имама, указав, что он «по неточным сведениям находится в Москве» ^[13] .

Сам же он впоследствии, в феврале 1941 года, объяснял, что после побега находился постоянно в Ишеево: «до выздоровления я все время жил в своем хозяйстве, кормил свою семью, ни с кем не ругался, пьянством никогда не занимался» ^[14] . Семья бывшего имама состояла из жены Фатымы и шестерых детей: Умяра, Осьмы, Амини, Абдула, Рабии, Хатыми (от 1 до 15 лет) ^[15] . В 1934 году главе семьи было за 50. Занимаясь единоличным хозяйством, он смог в течение семи лет скрываться от властей, оставаясь в родной деревне, и кормить семью, как мог («был не в бегах, а дома и занимался полезным трудом» ^[16] ). Тем не менее, в своем заявлении он отмечал: «Материальное положение семьи скверное, безвыходное, не получаю никакой помощи». Если вспомнить, что Хамидуллин был раскулачен, то станет понятным, как жилось семье.

Более того, находясь официально в розыске, Хамидуллин, кроме работы в единоличном хозяйстве, продолжал исполнять обязанности муллы в Ишеево. «Служит с 1935 года», — отмечали его односельчане, пытаясь защитить уважаемого ими человека от дальнейших репрессий. Были собраны подписи в защиту Сунгата-муллы, но они не были приняты во внимание. В личном деле сохранилось описание внешности Сунгата Хамидуллина: «Рост средний, телосложение плотное, цвет волос темно-русый, нос обыкновенный, шрам на правой ноге ниже колена». Последняя деталь — шрам — след от ранения, полученного в Первую мировую ^[17] , когда С. Хамидуллин служил в российской армии рядовым солдатом.

Срок (пять лет лагерей), к которому 13 апреля 1933 года С. Хамидуллин был приговорен Тройкой, не был отбыт к моменту его исчезновения из места лишения свободы. Поэтому в 1941 году прокурор санкционировал арест и обыск по месту жительства Хамидуллина — в деревне Ишеево ^[18] . И уже 2 февраля 1941 санкция была применена ^[19] .

Состоялся народный суд Спасского района, согласно решению которого Хамидуллин должен был быть лишен свободы на три года. Но прокурор района опротестовал решение суда, отметив, что «народный суд не имел права отменять приговор особой тройки» ^[20] и осужденный должен пробыть в лагере еще 4 года и 25 дней. Хамидуллина препроводили в тюрьму № 1 города Горького. А народный суд Спасского района приговором от 15 мая1941 определил срок пребывания Хамидуллина в лагерях в размере четырех лет и одного месяца ^[21] .

В 1941 году, 23 июня, началось преследование Краснооктябрьским МРО УНКГБ Горьковской области имама из Петрякс Абдулбяра Бедретдиновича Бедретдинова (1894–1942) ^[22] . Его отец — имам шестой соборной мечети деревни Петряксы — Бедретдин Сабиров был расстрелян еще в 1937 году.

Абдулбяр, уроженец Петрякс, окончивший в свое время медресе, служивший в царской армии в 1916 году, сын кулака-муллы и сам мулла (второй имам первой соборной мечети с 1919 до 1929 года), лишенный избирательных прав в 1929–1933 годах, привлек к себе внимание спецслужб. Несмотря на то, что А. Бедретдинов отказался в 1928 году от сана и работал в колхозе имени Жданова пчеловодом, ранее не был судим, его 26 июня 1941 года взяли под стражу. Обвинили в том, что он «враждебно настроен к советской власти, среди населения Петрякс проводит резкую контрреволюционную пораженческую агитацию, восхваляет жизнь при царском строе» ^[23] , то есть подвели под известную статью 58–10. Властям казалось подозрительным и то, что А. Бедретдинов часто выезжал в Москву, жил там по месяцу и больше, исполняя в московской мечети религиозные обряды.

Тогда же, 24 июня 1941 года были подвергнуты аресту Серажетдинов и Нуриманов. Все трое были определены во внутреннюю тюрьму УНКВД по Горьковской области.

Кроме того, спецорганы обратили внимание на его связи с бывшими муллами — односельчанином Каримовым Мурзой и Бедретдиновым Мерзой из Рыбушкино. Каримов в связи с этим был арестован 16 июля 1941 года ^[24] . Он так же, как и А. Бедретдинов, ездил в Москву и исполнял там обязанности имама ^[25] , что казалось властям подозрительным.

Еще одним фигурантом этого дела стал Серажетдинов, которому были поставлены в вину, кроме пораженческой агитации, «измышления о голоде в СССР и восхваление жизни в капиталистических странах» ^[26] .

Ведение следствия было продлено 11.08.1941, поскольку никто из подследственных вины не признал (ст. 58–10 и 58–11) ^[27] .

В ходе обыска у А. Бедретдинова было изъято 6 книг религиозного содержания и личная переписка ^[28] . Все это, как не имеющее отношения к делу, было сожжено по постановлению от 23.11.1941.

К моменту ареста 57‑летний Абдулбяр, женатый на Муршиде Незаметдиновой, в то время 44‑летней женщине, имел пятерых детей. Старший — Мансур (1919 г. р.) служил в рядах Красной Армии, остальные — Фазыля (1921 г. р.), Феймя (1924 г. р.), Васфия (1929 г. р.) и Разия (1935 г. р.) жили в Петряксах. Среднего роста, черноглазый, Абдулбяр обратил на себя внимание тем, что всегда был гладко выбрит, что и оказалось записанным в особые приметы арестованного ^[29] . Несмотря на изнуряющие допросы и очные ставки, продолжавшиеся с момента ареста до середины декабря, Бедретдинов вины своей не признавал.

У Каримова тоже была семья: жена Зайняб и дети: Анвяр (1916 г. р.), призванный в ряды РККА ^[30] , Фалимя, Абдулбяр, Яхфя ^[31] .

Следствие шло до середины декабря 1941 года. 15 декабря было вынесено обвинительное заключение по делу Бедретдинова, Каримова и Серажетдинова ^[32] . Бедретдинов и Каримов были приговорены к 8 годам заключения каждый, а Серажетдинов — к 10 годам ИТЛ. Все содержались в Горьковской тюрьме. Но ни одному из них не было суждено дожить до конца этих сроков. На тексте обвинительного заключения сделаны в 1942 году пометки красным карандашом напротив фамилий всех троих осужденных: «умер». Бедретдинов скончался в возрасте 58 лет 18 апреля 1942 года. Его ровесник Серажетдинов умер 6 апреля 1942 года и несколько позднее, 18 июля, скончался Каримов ^[33] .

Был ли поворот власти в сторону смягчения репрессий после Победы в войне с гитлеровской Германией? По-видимому, да. В некотором смысле видна положительная роль войны для мусульман, если можно вообще говорить о позитиве войны. Великая Отечественная война в силу резкого изменения ситуации не могла не повлиять на политику властей, на отношения между государством и мусульманами.

Если обратить более пристальное внимание на период Великой Отечественной войны, то следует сказать, что само понятие «мусульмане» мы используем применительно к этому периоду достаточно условно. Как, впрочем, и понятие «православные христиане». В период войны можно говорить о советских людях, часть которых оставалась в рамках конфессий, позиционируя себя традиционно последователями ислама. Основная часть имамов уже перестала существовать: либо представители более старших поколений умерли, либо погибли в ходе репрессий. Те же, кто выжил, вынуждены были дейст­вовать тайно, сохраняя бытовой ислам. Как это ни печально для верующих людей и всех тех, кто понимает важность религии в жизни людей, но следует признать, что имамы из активных руководителей махалля превратились в тех, кто действовал достаточно вяло, не нарушая рамки, предписанные властями — сказались репрессии 1930‑х годов.