Сагит Фаритович Фаизов,
к.и.н. (Москва)

Статус царя в письмах переводчика османских падишахов Зульфикара-аги, адресованных царям Михаилу Федоровичу и Алексею Михайловичу

В статье обобщены наблюдения, накопленные в ходе реализации исследовательского проекта «Переписка переводчика османских падишахов Зульфикара-аги с Посольским приказом в контексте русско-турецких отношений (1640–1656 гг.)», осуществляемого автором совместно с М.С. Мейером при поддержке РГНФ. Проект имеет своей целью реконструкцию дипломатической переписки русского и османского правительств в 1640–1656 гг. и выявление как собственных функционально значимых характеристик переписки, так и ее функциональной роли в многомерной ткани взаимных отношений двух государств. Одна из задач проекта заключается в реконструкции протокола писем как турецкой, так и русской стороны, сравнительном анализе протоколов и выявлении форм паритетности и иных форм позиционирования волеизьявительных смыслов в условном формуляре писем, характеристике лексических особенностей турецких и русских писем, взаимного влияния, тождества и различия русской и турецкой дипломатики как в области протокола, так и в области лексики дипломатической переписки. Статус царя – важнейший объект протокольной фиксации соотношения иерархических притязаний двух сторон в их взаимных связях.

Переписка московского и стамбульского дворов имела ту протокольную специфику, что с османской стороны в переписке с царем участвовал не только глава государства, но и визири. В 1640–1656 гг. с царями переписывался также переводчик центральной османской канцелярии (Диван-и Хумаюн) Зульфикар-ага – явление необычное в истории дипломатии (1), но оно, будучи парадоксальным, в необычной форме лишь обнажает глубоко имманентное свойство русско-турецких отношений XVII ст. и более раннего времени – их протокольную и процедурную непаритетность.

Адресатами сохранившихся 8 тюркоязычных писем Зульфикара-аги выступают три лица – цари Михаил Федорович и Алексей Михайлович, боярин Илья Данилович Милославский, тесть царя Алексея Михайловича (2). Видовая принадлежность писем Зульфикара-аги к царям не может быть определена однозначно. Преобладающее большинство признаков условного формуляра писем Зульфикара совпадают с признаками служебного письма как османского, так и русского делопроизводства. Отправитель сам классифицировал их как iglam = «извещение» или maktub = «письмо». Присутствие личной просьбы в ряде писем, заверения о готовности «служить» не только укреплению дружественных отношений между государствами, но и царю сближают письма Зульфикара с челобитными – istidaname и arzuhal османского делопроизводства. Посольский приказ колебался в определении видовой природы писем Зульфикара: он называл их «грамотами», «челобитными», «письмами» и «листами» (3). В письмах к боярину Милославскому доминируют признаки полуофициального дружественного письма.

Инскрипция царя в письмах турецкого переводчика близка к интитуляции царских писем к нему и первым лицам османского государства, но переводчик опускал слово «падишах» и прописывал вместо него «царь» (ѕar) или velikiy ѕar, в словосочетании «великий князь» вместо слова «князь» он прописывал han, ulu bek или biyuk knyaz. Приветствовал он своих высоких адресатов через salamlar ve dustl1klar («приветствия и дружественные пожелания») или hїer dogalar («добрые молитвы»). Начальный протокол его писем заканчивался объявлением. Образец: osbu mїktub bїndїse tїhrir ul1n1p, kundermїkdїn m1rad1m1z bu d1r ki = «пишу это письмо со следующим Нашим пожеланием» или – как у крымских ханов – iglam bu d1r ki (извещение же следующее).

Содержание писем Зульфикара либо повторяло официальные послания падишаха и везиря (в тех случаях, когда письма переводчика и визиря служили эскортом к письму падишаха), либо содержало предложения дипломатического свойства (например, об удержании донских казаков от нападений на территории Османской империи или турецкие торговые корабли), извещения о различных событиях (например, приездах к османскому падишаху послов иных государей), извещения о распоряжениях падишаха, касающихся российских интересов (например, к крымскому хану – о недопустимости нападений на российские территории). Диспозиция, как правило, сопровождается указанием на ожидаемую благожелательную санкцию падишаха или великого везиря в случае исполнения предложения, исходящего с турецкой стороны. Некоторые письма завершаются просьбой прислать «жалованье» (оно, как правило, высылалось независимо от присутствия просьбы в письме переводчика). Во всех письмах переводчик заверял своих корреспондентов о готовности служить укреплению дружественных отношений между падишахом и царем. В заключительной части протокола писем к царям Зульфикар-ага напоминал об отпуске гонца или нарочного из Москвы или желательности ответа на свое письмо. Письмо сопровождалось датировкой и визировалось личной печатью и подписью отправителя. Характерно обращение переводчика к царю в серединной и заключительной частях письма – sultanım = «мой султан» (подражание обращению высших должностных лиц Османской империи к падишаху – *padisahım). Другой характерный штрих, смысл которого остается нами неразгаданным, – написание имени отца высокого корреспондента без «вич». Он прописывал «вик», например: Aleksa Mihaylovik. Можно предполагать, что здесь отражается влияние некоего диалекта, повлиявшего на формирование славянской лексики Зульфикара (4). Но предполагаемый диалектный генезис не мешал ему прописывать: Filaret *Nikitic. И он, конечно, знал из царских писем, что его корреспонденты прописывают себя: Михаил Федорович, Алексей Михайлович.

Осуществляя перевод, Посольский приказ стремился к преодолению притязаний османского переводчика к служебной переписке с царем и либо переиначивал протокольные позиции отправителя, либо опускал не свойственные челобитным формулировки. В области начального протокола важнейшая перемена заключалась в замене приветствия: вместо *salamlar = «мои приветствия» и иных некорректных с точки зрения Посольского приказа формул приказ вписывал: «прикасаюсь лицем своим к стопам благодатных ног» и иные. Образцом «прикасания к стопам» служили челобитные Фомы Кантакузина, предшествующего посредника в русско-турецких дипломатических контактах; тот действительно так и писал. В срединной части письма приказ опускал сообщение корреспондента о его и семейном благополучии, опускал формулы возвеличивания османского падишаха, подчиненных ему владетелей, соседствующих монархов. Из обращения к царю устранялся sultanım. Если переводчик переходил на «ты», а такие прецеденты встречались, приказ эту форму обращения вычеркивал и вписывал «Вы». Пожелания Зульфикара, изложенные им от лица своего государства, Посольский приказ переводил как заверения о личной службе на том поприще, к которому относились поднятые турецким переводчиком вопросы. Например, Зульфикар писал, обращаясь к царю Михаилу Федоровичу: «Ранее Вы прислали письмо, и нет никакого сомнения в том, что Ваше величество будет пребывать в отношении нашего великого и суверенного падишаха, Их величества, в чистосердечном, могущественном и счастливом и неизменно доброжелательном расположении, будучи другом Его другу, во враждебности – Его врагу, высылая посольства, не прерывая сообщения, и все посольства во всех отношениях будут служить могущественной дружбе и доброжелательству». Посольский приказ зачитывал этот фрагмент высокому адресату в следующей форме: «Которые Ваши грамоты наперед сего присланы, и яз по тем грамотам о Вашей благодати храброго и великого государя нашего, ево величества, к везирю про Вашу дружбу прямым своим сердцем и душею радею безпрестанно, объявляю, что Вы государя нашего другу другом, а недругу недругом учинились». В личную просьбу отправителя, если она была, обязательно вписывалась формула исходящей от царя «милости». Перевод конечного протокола, как правило, также подчинялся требованию этически комфортного, с точки зрения приказа, редактирования текста.

Из того, как Посольский приказ переводил письма Зульфикара, следует, что условный формуляр этих писем не отвечал ожиданиям российской стороны и что он расценивался как недостаточно почтительный в отношении личности царя и недостаточно корректный в отношении собственных прерогатив отправителя там, где отправитель решается излагать свою точку зрения по поводу ожидаемых или состоявшихся действий российского самодержца. Каждый раз, когда Посольский приказ получал письмо «Зельфукара-афендия» (как его именовали в Москве), дьяки и переводчики в процедуре перевода отодвигают отправителя письма на несколько ступеней вниз в иерархической лестнице власти. (Нет нужды доказывать, что иерархические представления российского и турецкого обществ были вполне сопоставимыми.) Символическое расстояние между персоной царя и персоной переводчика из канцелярии «царя-салтана», чрезмерно сокращаемое турецким канцеляристом, заново намеривается Посольским приказом и наращивается до приемлемых с его точки зрения пределов. В идеале заморский корреспондент должен был быть отодвинутым на свое действительное место – место раба султана, в силу своего неведения и мудреных правил службы при дворе августейшего соседа решившего отправить смиренную челобитную на царское имя. Но этого не происходит. Переписка, начавшаяся с посылки Зульфикару сорока соболей через Фому Кантакузина, была сочтена целесообразной. Роль обычного челобитчика для Зульфикара не годилась – уже в силу того, что его письма содержали развернутые сообщения политического свойства. Поэтому Зульфикара – после смерти Фомы в 1637 г. – назначают «Кантакузиным»: письма Зульфикара должны были быть в переводе максимально приближены к письмам особы, которого Посольский приказ ранее назначил на роль посла. Никаким послом Кантакузин не был: османский двор аттестовывал его в своих грамотах на имя царя греком: urum Toma Kantakuzin, – и не более того. Таким образом, в иерархической нише Зульфикар – это посол, но замещал он не существовавшего посла. Этот несуществовавший посол, однако был очень удобен тем, что он оставил после себя подлинные челобитные, которые и послужили образцами для перевода писем Зульфикара. Назначение Зульфикара Кантакузиным осталось сугубо внутренним делом приказа. Приказ решительно корректирует его письма – но только во внутренней документации (5). За все 16 лет переписки он ни разу не сделал Зульфикару какого-либо замечания по поводу его стилистики.

И это вполне понятно, если учесть, что при всех своих прегрешениях против субординации Зульфикар был ближе к протокольной адекватности в отображении вербального статуса главы Русского государства, чем падишахи. Последние прописывали титул царя без географических атрибутов (Зульфикар писал с атрибутами), без приветствия и без объявления. Ключевой элемент титула царя в начале 1640-х годов передавали словом kral, затем перешли к прописыванию слова «царь» в форме ѕar. Падишах не называл царя братом, а великий везирь именовал его приятелем. Основной акцент в инскрипции, которую предлагал османский двор вниманию московского царя заключался в словах K1ydvatu-l Emerai al Milleti al Mesihiyye = Образец эмиров среди христиан». Но K1ydvatu-l Emerai – это обычное обращение властей Стамбула к губернаторам областей Османской империи и командирам крупных воинских подразделений (6). Посольский приказ переводил эту формулу на свой манер: «Избранному надо всеми крестьянскими государи, назарейские веры хранителю». На этом фоне Зульфикар обращался к царю почти правильно и заслуживал того, чтобы приказ не делал ему выговора за формулы «приветствую тебя, царь», «мой султан» или за то, что по какому-то странному капризу за все 16 лет переписки не научился писать отчество самодержцев через «вич».


1. До Зульфикара на царское имя писал подданный турецкого султана грек Фома Кантакузин, но его письма как в протокольном, так и в смысловом отношениях являлись челобитными.

2. РГАДА. Ф. 89. Оп. 2. Д. 20, 21, 27, 28, 29, 31, 33; Ф. 123. Оп. 3. Д. 138. Л. 1.

3. Примеры: РГАДА. Ф. 89. Оп. 1. 1640. Д. 1. Лл. 8, 186; Ф. 89. Оп. 1.1656. Д.1. Л.1; Ф. 123. Оп. 1. 1656. Д. 2. Л. 32; Ф. 52. Оп. 1. 1656. Д. 25. Лл. 2, 7.

4. Наиболее вероятное происхождение Зульфикара – из поволжских татар (хотя в литературе существует предположение о его венгерской этнической принадлежности). Основанием для моего предположения служит то обстоятельство, что в лексической ткани писем Зульфикара, османской по преимуществу, дают о себе знать включения из поволжского татарского языка. Среди них фразеосочетания yarl1 irendї = «на благословенной земле Его», bar1sk1l1k їhvїle irendї= «на основе договорных отношений», существительное kon = «день», глагол itmїk = «делать» «осуществлять», прилагательное hus= «благополучный», «здоровый» (вероятный псевдофарсизм, рудимент буртасского языка), наречие irtї = «завтра». Многие слова, присутствующие как в поволжском татарском, так и османском языках, Зульфикар-ага прописывал на татарский манер: yanga (вместо турецкого yene) = «новый», kirїk (вместо gerek) = «нужно», kitertmilїr (вместо getirtmelir) = «не заставят принести», kilmї (вместо gelme) = «не приходи». Наблюдается употребление древней (кыпчакской) формы отождествления действующих субъектов – через постфикс «дай»: dustl1lar1ngday = «как твои друзья». Пожалуй, мы наблюдаем спонтанные, почти рефлексивные прорывы родного языка переводчика в сочиняемые им османские тексты. Вероятно, существовали и иные признаки присутствия татарского языка в текстах Зульфикара, плохо различаемые нами, но учитывавшиеся современниками, в частности, переводчиками Посольского приказа, однажды номинировавшими письмо своего коллеги из Стамбула как «татарское»: «Перевод с татарского письма, что прислал ко государю… переводчик Зельфукар» (РГАДА. Ф. 89. Оп. 1. 1640. Д. 1. Л. 186). Таким образом, есть серьезное основание полагать, что в лице Зульфикара-аги мы видим первого распознаваемого эмигранта из поволжских татар в Османской империи. Отнесение его к венграм может проистекать из неправильного понятого его самообозначения: «мажар», «маджар» (то есть мишер) и его разъяснений о родстве мишер с мадьярами (венграми).

5. Переводы писем Зульфикара-аги на русский язык, выполненные Посольским приказом: РГАДА. Ф. 52. Оп. 1. 1645. Д. 16. Лл. 3–6, 14–15; 1653. Д. 31. Лл. 11–15; 1656. Д. 25. Лл. 2–7, 8–12; Ф. 123. Оп. 1. 1656. Д. 2. Л. 32 {фрагмент перевода}.

6. См. об этом: Inalcik H. Power relationships between Russia, the Crimea and the Ottoman Empire as reflected in titulature // Turco-tatar past soviet present: Studies presented to Alexandre Bennigsen. Louvain–Paris, 1986. P. 192.