Нужен ли XXI веку «татарский Геродот» – Марджани?

Дж.-С. Маркус

Каждый, кто любит Казань и ценит ее историю, знает старинную мечеть Марджани, а также ее второе название – Юнусовская. И помнит, что основные средства на ее строительство дал именно Ибрагим Юнусов (Узн Ибрай), купец, потомок биев Ногайской Орды и раис тогдашней Татарской ратуши в Казани. Как известно, он же поддерживал великого ученого, просветителя Шигабутдина Марджани, ставшего своего рода «душой и сердцем мечети». Так и вошли в историю они вместе.

А мне посчастливилось – почти полтора века спустя – познакомиться с прямым наследником Марджани, ибо в его дом меня ввел... прямой наследник Юнусовых – бий Курбангали Нуркеевич. История ожила передо мной в лицах.

Предлагаю вам беседу с правнуком Марджани – профессором Даниялом Гумеровичем Амирхановым. Наши темы – и само наследие великого энциклопедиста, и судьбы его потомков в ХХ веке, в годы советской власти, а главное – как следует беречь и ценить людей при жизни, как достойно передавать память о них следующим поколениям.

Рукописи не прочитаны... дом в запустении... памятника нет...

 – Имя Марджани – в первой строчке великих людей татарской культуры. Кто, кроме вашей семьи, заботится о развитии его наследия, о передаче эстафеты молодежи?

– Вообще-то этим занимаются многие, поскольку интеллектуальное достояние Марджани стало основой современной культуры Татарстана и всего нашего народа. И все же лично я выделил бы вот что.

Первое – вы не поверите, но... большинство трудов Марджани до сих пор все еще лежит в рукописях и не опубликовано! Дом, принадлежащий нашей семье на улице, которая ныне называется в честь Каюма Насыри и где висит мемориальная табличка, до сих пор пустует и не используется в целях просвещения. Напомню, кстати, у самого Марджани было ранее два дома: в одном размещались его кабинет и личная библиотека, а второй, который теперь стал двухэтажным (это дом моей бабушки), позднее получил второй деревянный этаж.

При этом, напомню, до революции 1917 года и сразу после нее печатали его труд «Мустафад ал-ахбар», но с купюрами. Потом в советское время Мунир Хусаинович Юсупов защитил диссертацию «Марджани как историк», затем в 2005 году издал монографию. А сейчас готовится том в «Библиотеке ученых Востока» Академии наук Татарстана.

Этим занимается удивительный человек, душой болеющий за дело и уже много сделавший во имя Марджани. Это Анвар Хайри (Хайруллин). Он не только издал на современном татарском языке «Мустафад ал-ахбар», но и по своей инициативе сделал решетку на могиле Марджани, что на Старом Татарском кладбище Казани, затем он поднял сам надгробный памятник выше от земли, привел весь участок в порядок и установил мемориальную доску. Мы с ним через это его благое деяние и познакомились – пришли убираться на могилы и видим там... орудующих рабочих. Спросили, кто они и кто их прислал, – оказалось, что это Анвар-эфенди.

 – До сих пор, однако, в городе нет памятника Марджани...

– По инициативе Академии наук было задумано возвести такой городского масштаба памятник близ мечети, точнее, на улице его имени, которая в советское время носила название Комсомольская. Она идет сразу за нашей мечетью, вдоль озера Кабан. И там уже заложен камень в знак того, что будет водружен памятник.

Но вот вмешались деятели из муфтията, заявившие, что надо ставить некий «абстрактный» памятник, ибо, по их мнению, «мусульманину нельзя делать портретный образ!».

Тут, во-первых, надо напомнить, что Марджани – ученый и сама инициатива шла от сообщества ученых из Академии наук.

Второе – практически во всех странах ислама имеются памятники, скульптуры, портретно точно воспроизводящие облики их героев, политиков, поэтов, художников и ученых. Разве только в Саудовской Аравии такого нет... Там по-прежнему не могут разобраться в простом вопросе: Коран запрещает не само изображение человека, а поклонение ему как образу как иконе, как некоему «посреднику между личностью и Аллахом». То есть если мы не придаем Богу «сотоварища» – почему нельзя передавать информацию через изображение, в частности через портрет?! Весь мир сегодня, включая все (!) мусульманские страны, пользуется телевидением и Интернетом – мы живем в цивилизации, где все больше информации транслируется не через Слово, а через Изображение. Сами наши «муфтии» не сходят с экранов и публикуют везде свои портреты. Наконец, у всех на руках паспорта с фотографиями... о чем еще спорить!

Третье, что дополнительно стоит сказать: сам Марджани был джадидом и одним из первых в нашем народе стал фотографировался. Да, именно поэтому мы сейчас имеем возможность не гадать, как он выглядел и во что был одет, а всматриваться в реальные фотографии, познавая этого великого человека таким образом. Так что «исламски обоснованные претензии» малограмотных людей, выступающих от имени ислама, отстали на то время, когда работал Марджани, – это голоса кадимитов из прошлого.

Но самое смешное – в качестве своего варианта эти неокадимиты предложили эскиз: какая-то колонна... с чалмой наверху. Лучше не придумать... для сатирика, конечно.

Но вот что надо реально сделать: объявить и честно провести открытый конкурс проектов. Мы как наследники тоже должны участвовать в принятии решения. Мы хотим видеть или бюст, или фигуру в полный рост, или иное решение – но основанное на реальном облике Марджани.

Кстати, у классика татарского изобразительного искусства Бакы Урманче уже есть замечательная работа, созданная в те советские времена (в 1968 году!) когда ее не только не могли официально заказать скульптору, но, быть может, даже и наказать за это! Замечательный образ. Правда, пока он существует лишь в гипсовой отливке – любой может посмотреть его в мемориальном Доме-музее Урманче у нас в Казани. Как минимум можно использовать уже готовый образ Урманче, переведя из гипса в мрамор или бронзу, сделав его архитектурную привязку на местности.

Кстати, сам Урманче не менее наших неокадимитов был мусульмански образован – ведь он окончил знаменитое медресе «Мухаммадия» и там понял, что как личность и как мусульманин должен осуществить свой талант средствами современной живописи, каллиграфии, графики и скульптуры. Думаю, нам лучше продолжать дела таких светочей, как Марджани и Урманче, чем оглядываться на застрявших в XVIII веке...

– Позвольте уточнить про фото Марджани. В советское время опубликовали объяснение, почему он сфотографирован без чалмы и в анфас: мол, это его сняли в полиции, ибо царская охранка преследовала его... как революционера, и вот в тюрьме его так сфотографировали...

– Это просто выдумка! Причем «революционером» он был назван и придумана вся эта невероятная история, дабы причислить Марджани к «прогрессивным деятелям эпохи». На самом же деле тот знаменитый фотопортрет был сделан моим предком для отправки ученым коллегам в Лондон.

Быть правнуком Марджани – благословение или испытание?

 – А как сложилась ваша собственная судьба вообще и как правнука Марджани в частности?

– Родился я 29 декабря 1934 года в Самарканде. Я правнук Марджани по материнской линии, и, конечно, многое в моей жизни было определено (или даже предопределено!) родством с этим великим человеком. Поэтому давайте начнем не с меня, а с родовой линии – чтобы все было ясно. В частности, почему я появился на свет в Самарканде.

Сын Шигабутдина Марджани – Бурханутдин-Мухамед начальное образование получил в медресе своего отца, затем обучался в Истамбуле. После завершения учебы вернулся в Казань и всю жизнь проработал в медресе отца, обучая шакирдов. К своему счастью, он не дожил до октябрьского переворота 1917 года.

Нелегким, тернистым был жизненный путь у младшей дочери Бурханутдина – Разии (это моя мама), ее сыновей Мурата, Искандера (мои старшие братья) и у меня самого. Мама родилась в 1905 году в Казани, училась в гимназии и параллельно в музыкальной школе у Султана Габаши. Вышла замуж за двоюродного брата писателя Фатиха Амирхана, Гумара Назиповича Амирханова. Родила четверых сыновей, один из которых умер в младенчестве.

Жила Разия в доме на улице Захарьевской, ныне это улица Каюма Насыри. Дом принадлежал нашему дедушке Бурханутдину, сыну Марджани. В этом же доме родились Мурат, Искандер и Даниял, который умер в возрасте четырех лет от скарлатины. После революции дом был конфискован, но затем, «учитывая заслуги Марджани», был возвращен бабушке Махисарвар, жене Бурханутдина, урожденной Ишмуратовой.

Однако негативное отношение властей, чиновников и милиции к домовладельцам вынудило бабушку вскоре продать дом и уехать вместе с младшей дочерью Разией и ее семьей в Самарканд, где в то время уже жили старшая дочь Бурханутдина Марьям Агишева и сын Нух Багаутдинов с семьями. Конечно, причина переезда в Среднюю Азию крылась не только в желании избавиться от революционеров типа «шариковых и швондера», неустанно преследовавших домовладельцев.

Папа мой, Гумар Амирханов, в гражданскую войну служил в Белой армии у Колчака. Был офицером. Служить пошел добровольно. При отступлении Колчака заболел тифом, отстал от армии и попал в плен к красноармейцам. Был осужден, отсидел в тюрьме присужденный судом срок наказания. Причем вот какой он проявил характер: его родственник, прокурор Татарской советской республики Ибрахим Амирхан, буквально перед началом суда сказал ему: «Скажи, что к белым пошел по принуждению, и тебе будет легче!» – но он смело заявил на суде, что пошел воевать добровольно! За что и получил свой срок по полной...

Но советская власть была слишком мстительна, чтобы довольствоваться наказанием, вынесенным судом. Преследования отца как инакомыслящего, матери как наследницы семьи имама не прекращались и после освобождения отца.

 – Тогда, после окончания первого срока, и было решено бежать из Казани?

– Переезжая в Среднюю Азию, родители думали, что «заметут следы» и папу оставят в покое. Наивные люди, они еще плохо знали способности и возможности НКВД! В 1937 году отца арестовали повторно, и наша жизнь покатилась кувырком. Мама, не имевшая специального образования, осталась с тремя малолетними детьми. Чтобы как-то помочь маме, Нух-абы (брат мамы) взял Искандера к себе. Он работал управляющим Госбанком в районном центре Челек Самаркандской области. А вообще-то живший тогда в Самарканде и друживший с отцом брат маршала Егорова, оказывается, послал предупредить его об аресте, но было уже поздно.

 – А вы помните арест отца?

– Да, хотя мне было тогда всего лишь 4 года. И вел я себя соответственно возрасту. Когда в доме начался обыск, мама решила посадить меня, малыша, на сундук – в надежде, что таким образом на сундук никто не покусится. Отца взяли, и он взял с собой лишь каракулевую шапку да драповое пальто. Что я смог запомнить о папе? Очень мало. Вот он нам, троим сыновьям, подарил каждому по спичке с яркой красной головкой... вот спас меня от узбекской собаки, которая, встав на лапы, страшно лаяла на меня из-за дувала, – а папа взял да заложил кирпичом проем, через который она высовывалась – и я был в восторге... однажды проснулся утром, а рядом мамы нет, и я заплакал, папа ласково взял меня за руку, и мы пошли по улице...

А в сам день его ареста, после его ухода – смотрю, плачут два моих братца, а мне стало вдруг... смешно! Они набросились на меня в слезах: «Дод (так они меня звали в детстве, в честь Дэвида Копперфильда), слушай, Дод! Папу в тюрьму забрали, как мы жить-то будем!»

Помню, как несколько раз мама готовила ему передачи, говорила мне: «Почисти кишмиш!», и отец присылал коротенькие письма «спасибо!» – а потом вдруг и не надо было никаких передач... Значит, все – конец. Помню маму в слезах. А в школе мы из-за этого стали изгоями – «детьми врага народа». Тогда постоянно заставляли писать автобиографии – и я постоянно писал про отца, что «он умер», дабы скрыть, что он был арестован.

 – Вслед за Самаркандом был Челек?

– Да, вскоре и мы переехали в Челек, видимо, по совету Нух-абы. Несмотря на материальные трудности, мама забрала Искандера к себе. К тому времени она успела окончить Учительский институт и стала преподавателем русского языка и литературы в русской школе. Не успели опомниться от потрясений 1937 года и встать на ноги, как грянула война.

Нас, людей далеких от политики, она застала врасплох в районном центре Ургут той же Самаркандской области. У нас не было ни продовольственных, ни материальных и тем более денежных запасов. Все, что мы имели, – это 400 граммов хлеба на человека в день по карточкам, и то нерегулярно, иногда просто не привозили хлеб в магазин, иногда привозили, но мало. Люди, простояв целый день в очереди, возвращались без ничего. Мама с утра уходила на работу в школу, а хлебные карточки оставляла Мурату как самому старшему, чтобы он их отоварил. Сохранился в памяти эпизод, когда Мурат три или четыре дня подряд, простояв целый день в очереди, возвращался без хлеба. Мама, придя с работы и узнав в очередной раз, что хлеб в магазин не привезли и мы третий день сидим без крошки хлеба во рту, очень расстроилась, а когда я подошел к ней и сказал, что я совсем не хочу кушать, она заплакала (тогда мне было неполных 7 лет). Кое-как пережив страшную и голодную зиму первого года войны, мы переехали в Самарканд. Вторая зима была не лучше первой, мама продала все, что можно было продать, включая и последние доставшиеся от бабушки драгоценности.

 – А вы уже тогда ощущали свою принадлежность к роду Марджани? И что-то из реликвий деда вашей маме удалось вывезти из Казани?

– О нашей семье и о великом ученом, конечно, мама часто рассказывала нам в Средней Азии. Семейные предания с тех пор впечатались в мою память. А некоторые вещи маме удалось вывезти с собой, включая большой сундук с рукописями. Часть из них уже обрели свое место в государственных архивах, опубликованы и исследованы. Но огромная библиотека самого алима была в Казани расхищена...

 – Итак, началась война и вам тогда было всего 7–8 лет...

– В 1943 году, после того как брата Мурата забрали на фронт, мы переехали в колхоз, где жила мамина сестра Мариям Агишева – старшая дочь Бурханутдина. Ее дочь Суфия, окончившая геологический факультет Узбекского государственного университета, во время войны работала там бухгалтером, а муж, бывший фабрикант Абдулла Агишев, работал кладовщиком в заготконторе.

Летом я и Искандер работали в колхозе (мне 9 лет, Искандеру – 13), научились жать, но с вязанием снопов у нас были проблемы. Во время погрузки на арбу снопы часто рассыпались, ибо были очень большими. За это нас ругали, но мы не обращали внимания, продолжая вязать неподъемные для детей снопы. Чтобы как-то решить проблему питания, мы с Искандером частенько во время жатвы собирали колосья, оставшиеся на сжатом поле, а иногда, если поблизости никого не было, собирали прямо с несжатого поля. И однажды так увлеклись, что не заметили, как подъехал верхом на лошади бригадир, красавец-узбек в чалме, с черными усами, с черные горящими глазами, а в руках у него плетка. Мы в ужасе присели, ожидая удара, но он наклонился, забрал ведро, в которое мы собирали колосья, и, обращаясь к маме, спросил: «Тетя, а вы жнете или колосья собираете?» Мама пыталась как-то оправдаться за нас, – но он, не говоря более ни слова, умчался. Мы очень испугались и не знали, какие будут последствия.

Ведь в то время, если мне не изменяет память, действовал указ, подписанный самим Сталиным, по которому только за сбор колосьев на сжатом поле – расстреливали! После войны, расстрел заменили 10–15 годами лишения свободы. Позднее, в период работы на Колыме, я видел целые женские лагеря, состоявшие в основном из тех, кто был вынужден пойти на это «преступление» ради спасения детей от голодной смерти.

Жена нашего бригадира была татарка, у них было два сына, примерно наши ровесники. Вечером, когда стемнело, мама собиралась пойти к ней и попросить, чтобы она поговорила с мужем. В это время открылась дверь, и на пороге появился один из сыновей бригадира. Он принес наше ведро вместе с колосками и сказал: «Вот, папа прислал».

Этот благороднейший поступок запомнился нам на всю жизнь – ведь, по сути, человек сам рисковал, поступая так против указа! Мы самые трудные наши годы прожили среди узбеков. Подчеркиваю, не просто в Узбекистане – а среди узбеков. И не раз убеждались в их благородстве, порядочности и человечности. За все годы жизни в Узбекистане, а это без малого 20 лет, я не слышал ни об одном уголовном деле, возбужденном по поводу мелких правонарушений наподобие «сбора колосьев». В лагерях на Колыме я не встречал ни одной узбечки.

Заслуживает особого разговора гостеприимство и щедрость восточных народов. Даже в самые голодные годы они делились с гостем последней лепешкой и искренне обижались, если гость отказывался от угощения. Иногда мы с Искандером помогали узбекам убирать урожай с их приусадебных участков. За эту, казалось бы, несущественную мальчишескую помощь они щедро платили частью урожая. Богобоязненные люди, они сторонились чужого добра, чужой доли и за услуги платили сполна. Поэтому теперь у меня вызывает глубокое возмущение, когда какой-нибудь убогий славянин, корча из себя «европейца», глубокомысленно рассуждает о «восточном деспотизме», не зная о Востоке ровным счетом ничего! В такой ситуации я невольно вспоминаю поэму «Казанский университет» Евгения Евтушенко, где (при небольшом перефразировании) можно прочесть:

...Дураков, доведенных до скотства,

Поучает и власть, и кабак

Чувству собственного превосходства:

«Я босяк, но а все же русак!

Мурат – аристократ на хлопковом поле, на войне, в советской школе

 – Вы сказали, что старшего брата Мурата забрали на фронт. Как у него все сложилось?

– Трагически сложилась судьба Мурата Гумеровича Амирханова (1925–1979). Родился он в мае 1925 года в Казани. Год проучился в татарской школе, где обучение велось на латинице. Кириллица еще не была навязана большевиками ни татарам, ни другим тюркским народам. Но в дальнейшем он обучался в русскоязычной школе, увлекался литературой, читал запоем. Дюма, Стивенсон, Марк Твен, Фенимор Купер, Виктор Гюго, Вальтер Скот, Теодор Драйзер и другие классики мировой литературы были им прочитаны еще в довоенные школьные годы.

В отличие от меня и Искандера он не был комсомольцем – его не приняли в эту компанию как «сына врага народа». Пришел он из-за этого домой расстроенный, весь в слезах. В те годы, как я уже говорил, мы жили в Средней Азии. Каждый год осенью школьников, за исключением первоклашек, оторвав от учебы, посылали в колхозы собирать с полей хлопок. Вместе с учениками ездили и учителя. Мама работала в той же школе, где учился Мурат. Автомобили тогда были редкостью, поэтому учеников вывозили в колхоз на арбах.

При возвращении домой арб обычно не хватало, поэтому на них сажали девочек и учителей, а мальчишки шли пешком. Иногда незаметно для кучера (арбакеша) они цеплялись за арбу и проезжали в висячем положении некоторое расстояние, пока не замечал кучер. Делали они это не столько из-за усталости, сколько из шалости. Кучер же, увидев висячих сзади или сидячих на арбе ребят, наотмашь бил плеткой, но мальчишки в большинстве случаев успевали спрыгнуть с арбы и увернуться. Однажды Мурат не успел спрыгнуть, и плетка полоснула его так, что на лице тут же образовался кровавый след, пересекающий глаз. Мама, увидев лицо Мурата, сильно расстроилась и стала бранить кучера, сказав под конец, что он ударил сына секретаря райкома и, как только мы приедем, она его сразу сдаст в милицию. Мурат, конечно, не был сыном секретаря райкома, мама просто хотела напугать кучера. А тот, долго не думая, остановил лошадь, слез с арбы, бросил вожжи и ушел. Все растерялись, не зная, что делать дальше, время шло к ночи. Вдруг Мурат с виноватой улыбкой взобрался на место кучера, взял в руки вожжи и благополучно довез всех до места, хотя до этого никогда не ездил на лошади и тем более не управлял лошадью, запряженной в арбу.

Мурат и внешностью, и характером отличался от меня и Искандера. Он был очень изящный, высокий, худощавый, с правильными чертами лица – типичный аристократ, бесхитростный, излишне прямолинейный, добрый и рисковый. Когда началась война, ему было 16 лет, через год уже было ясно, что война будет затяжной и Мурата могут призвать в армию и отправить на фронт.

Я уверен, что ни одной здравомыслящей матери, будь она трижды патриотом, не хотелось отправлять сына на эту бойню. Мама не была исключением. В то время в Самарканде открылась специальная школа, которая готовила курсантов для летных училищ. Ученики носили военную форму и жили на государственном обеспечении. Мурата уговаривали поступить в эту школу, ведь там обучение длилось год или два, точно не помню, потом летное училище еще полгода, а там, смотришь, и войне конец. Но Мурат категорически отказался поступать туда только потому, что курсантов этой школы мальчишки называли спецшакалами. После этого мама где-то услыхала, что студентам ветеринарного техникума дают бронь от призыва в армию, и уговорила Мурата поступить туда. Но никакой брони там не давали и, вскоре Мурату пришла повестка из военкомата. Шло лето 1943 года. Повезли его в Туркмению, где должны были обучить военному делу. Обучение было формальным, несколько раз они участвовали в облаве на местных жителей, уклонявшихся от службы в армии, занимались заготовкой дров (рубили саксаул).

Через два месяца от Мурата пришла телеграмма, что едут на фронт, проездом будут в Самарканде. Действительно, в указанный день к перрону самаркандского вокзала подошел воинский эшелон, составленный из товарных вагонов. Голодные, кое-как одетые солдаты выскочили из вагонов, шинели были сшиты из байковых одеял, на ногах изношенные ботинки с обмотками. Первый вопрос Мурата: «Кушать принесли»? Вскоре эшелон ушел, оставив на перроне рыдающую толпу родственников и близких.

Впоследствии Мурат рассказывал, что на какой-то станции их обмундировали, вооружили, дали лыжи с палками, хотя никто из них не умел ходить на лыжах (ребята-то из Средней Азии!) и отправили на фронт. Везли их в теплушках, было уже холодно, и вместо дров в ход пошли лыжи. Воевал Мурат в составе Первого Белорусского фронта, участвовал в освобождении многих городов Белоруссии и Европы, в том числе Варшавы и Будапешта, имел государственные награды: от медали «За боевые заслуги» до ордена Славы.

В самом конце войны попал в плен, из плена его освободили американцы. То ли по этой причине, то ли потому, что пленение произошло в конце войны, к нему не были применены репрессивные меры со стороны органов безопасности. Пройдя положенные в таких случаях процедуры проверок, он был зачислен в одну из воинских частей, расквартированных в Берлине. Прослужил в Германии до 1949 года. В последние годы был курьером. Возил какую-то почту между Берлином и Москвой.

В один из таких приездов в Москву попал в неприятную историю и вскоре был переведен из Германии в Батайск под Ростовом. Через год демобилизовался. Хотел устроиться на работу, но мама буквально заставила его окончить учебу в школе, чтобы затем получить высшее образование. После школы поступил на филологический факультет Узбекского государственного университета. Будучи студентом, женился на сокурснице Тамаре Павловой. В 1954 году у них родился сын Ильяс, позже, в 1962 году, когда они уже жили в Казани, – дочь Дильбар.

И вновь – Казань. Как затравили Мурата

 Несмотря на то что Мурат более 7 лет прослужил в армии, любовь к литературе сохранилась, и к моменту окончания университета у него уже была довольно приличная по тем временам библиотека, состоявшая из подписных изданий. После окончания университета он два года проработал учителем русского языка и литературы в сельской школе. В 1958 году приехал в Казань и устроился на работу инспектором в Министерстве просвещения. В период работы в министерстве написал несколько учебников русского языка для татарских школ.

В те времена в министерстве работал начальником отдела кадров Марат Мулюков, впоследствии ставший одним из организаторов Татарского общественного центра (ТОЦ) и, по сути, лидером национального движения за независимость Татарстана. Мурат и Марат были близкими друзьями.

У Мурата вообще было много друзей, он был простым в общении, отзывчивым и общительным. Но были и недруги, которых он приобретал из-за остроты своего языка. Не думая о последствиях и невзирая на лица, он открыто мог иронизировать по поводу глупости или тупости кого бы то ни было. В советской государственной системе было много бездарных чиновников, ставленников обкома КПСС, занимавших высокие посты. Были и доносчики, докладывавшие руководству, кто и что сказал. Власть держалась на доносах. Одной из таких бездарных ставленниц обкома КПСС была некая Михайлова, занимавшая пост заместителя министра просвещения. Мурат очень уважительно относился к министру просвещения Мирзе Исмаиловичу Махмутову, человеку эрудированному, с широким кругозором, умному, владеющему несколькими иностранными языками, – и довольно равнодушно к Михайловой, иногда подшучивая над ней. Обкомовские ставленники были далеки от демократии и не терпели независимых подчиненных. Они оценивали людей не по деловым качествам, не по профессионализму, а по степени раболепства. Михайлову Мурат не устраивал. Несмотря на долгие годы его безупречной работы, она добилась его увольнения. Он был переведен директором вновь открывшейся школы в микрорайоне «Горки» Казани.

Несмотря на то что это было понижением по служебной лестнице, Мурат в силу оптимистического характера с большим энтузиазмом взялся за новую работу: ввел много новшеств в учебный процесс, создал и прекрасно оснастил учебные кабинеты, в том числе кабинет труда. Вскоре школа оказалась в числе лучших в городе. Туда приезжали для обмена опытом, в эту школу водили всевозможные комиссии, включая и московские. Туда стремились устроиться на работу учителя, как одаренные, так и бездарные.

В числе последних была Мария Дмитриевна Левина – учительница русского языка и литературы, навязанная Мурату партийными органами. Знавшие ее люди предупреждали Мурата, чтобы он не брал ее на работу, что она известная скандалистка, ее уже выгнали из КАИ (Казанского авиационного института) и из ряда школ. Но не так-то просто было отказать обкомовскому протеже. Коммунисты не любили непослушных. Я уже отмечал, что Мурат был интересным мужчиной и нравился женщинам. Видимо, понравился он и Левиной. Но ее домогательства оказались тщетными, а узнав, что она стала объектом насмешек, начала мщение, жестокое и безжалостное. Осуществляла она месть с помощью тех партийных чиновников, которые ее навязали Мурату. Одной из них была Валентина Липатникова, инструктор обкома партии.

Все началась с того, что в школу направили из обкома партии контролера Бобкова, работавшего на общественных началах. Это был бывший партийный работник, вышедший на пенсию, но усердно служивший своей партии за кусок пирога с барского стола (ему было дозволено пользоваться обкомовским буфетом). Прекрасно понимая, что от него требуется, он составил акт проверки, из которого вытекало, будто... Мурат – «опасный расхититель школьного добра»!

Срочно устроили повторную проверку сотрудниками ОБХСС (отдел борьбы с хищением социалистической собственности). Факты хищения, описанные в акте Бобкова, не подтвердились. Тогда в проверку подключили КРУ (контрольно-ревизионное управление). Снова ничего не нашли. Тем не менее возбудили уголовное дело «по материалам общественного контролера Бобкова». Начались вызовы то к следователю, то в прокуратуру. В райкоме партии (без решения первичной партийной организации!) Мурата исключили из партии. В это же время в газете «Советская Татария» напечатали клеветническую статью, подписанную журналистом Гудковой и инструктором обкома КПСС Липатниковой. Через день после выхода статьи Мурату позвонила Гудкова, извинилась за статью и цинично пожаловалась, что ей за это заплатили... всего 30 рублей (прямо как Иуда, тоже получивший лишь 30 сребреников!).

Примерно за год до этих событий я услышал по радио, что в Набережных Челнах открылся цех по изготовлению надгробных памятников. Вместе с работающим со мной на одной кафедре доцентом КХТИ И. Х. Хайруллиным мы поехали в Набережные Челны и заказали два памятника. Он – на памятник мужу тети, я – маме. Когда заказ был выполнен, Хайруллин привез оба памятника. А в вышеупомянутой статье, кроме всего прочего, было написано, что памятник матери Мурат установил из гранита, взятого из школы. Авторы даже не задумались, откуда в школе мог взяться гранит, пригодный для памятника!

Несмотря на то что многочисленные проверки, ревизии, комиссии не дали никакого компрометирующего материала, преследование не прекращалось. По материалам статьи члены очередной комиссии поехали к Мурату на дачу, надеясь увидеть там хоромы, но увидели сколоченную из разношерстных досок маленькую невзрачную конуру. После этого, несмотря на настойчивые предложения Мурата, желание ехать на кладбище, чтобы посмотреть на памятник, у них отпало.

В этот трудный период жизни понимали Мурата и поддерживали его многие учителя школы, директора школ Приволжского района Казани, районный отдел народного образования (роно), – но все они были бессильны перед партийной мафией. Травля продолжалась. Наконец, не выдержав этого беззакония, Мурат записался на прием к первому секретарю Татарского обкома КПСС Мусину и в этот же день написал письмо на имя съезда КПСС, который должен был начаться через несколько дней.

Но не суждено было ему попасть на прием к Мусину и отправить письмо съезду – ночью у него случился инфаркт, а утром он скончался.

В день похорон директора школ, заведующая роно Р. А. Алтынбаева и учителя школы, где он работал, написали коллективное письмо тоже в адрес съезда и в редакцию газеты «Труд», где стараниями Липатниковой в день похорон был опубликован очередной пасквиль. Стервятники не унимались даже после смерти жертвы. Мы тоже от имени семьи и родственников написали письмо на имя съезда с просьбой разобраться с теми безобразиями, которые творят некоторые члены обкома. В тот же день я и дочь Мурата Дильбар поехали в Москву, чтобы передать все три письма и письмо Мурата адресату.

Ответ не заставил себя долго ждать. Главный редактор «Труда» сослался на материалы местной газеты, а съезд отправил все письма в Татарский обком КПСС, куда и были вскоре приглашены я и жена Мурата – Тамара. Нас пригласили в один и тот же день, но в разное время: сначала Тамару, а потом меня. Беседовал с нами некий Шамиль Сабирович Сафин, очевидно, заведующий каким-то отделом. Напугать и сломить Тамару было нетрудно, она очень волновалась и очень боялась, так как в письме родственников мы жаловались на Татарский обком, на его сотрудников, обвиняя их в смерти Мурата. Беседа со мной началась с вопроса: что мы хотим, почему написали письмо в адрес съезда? Мурат ведь уже умер, его не вернешь.

Здесь же присутствовали Бобков и Липатникова. Я ответил, что мы требуем восстановить доброе имя Мурата, так как он никогда не был жуликом, никогда не был расхитителем государственного имущества, и наказать Бобкова за недобросовестную ревизию и последовавшую за ней клевету, а Липатникову и ее компанию – за то, что убили человека. Я был хорошо знаком с материалами проверок всех комиссий, поэтому основной упор сделал на несоответствие их с актом Бобкова. Комиссии ОБХСС, КРУ и другие, состоявшие из специалистов, не находят компромата, а дилетант Бобков, не проводя настоящей ревизии, за два дня собирает компромат, как потом выяснилось, путем опроса недоброжелателей, так или иначе наказанных директором за какой-либо проступок. Это прежде всего сторож школы, которого Мурат дважды увольнял за пьянство и дважды прощал, сжалившись над женой и малолетними детьми. Они жили при школе и лишились бы жилья с увольнением отца-сторожа. Это также плотник и несколько учителей во главе с Левиной, которые в свое время были наказаны по административной линии.

Я предложил Сафину сопоставить акт Бобкова с актом любой другой комиссии и сказал, что если хоть один обвинительный пункт Бобкова подтвердится другими комиссиями, я извинюсь за причиненные неудобства и уйду, забрав жалобу обратно. Сафин обрадовался такому предложению, взял акты и начал читать – сначала вслух, затем пропуская отдельные фразы и, наконец, молча, про себя. Продолжалось это минут десять–пятнадцать, после чего он сказал, что «не имеет права оглашать материалы комиссий». Хотя копии этих актов Мурату вручались и, как я уже упоминал, я был с ними знаком.

Был еще и такой эпизод. Я спросил: «На каком основании Мурата исключили из партии без решения первичной партийной организации?» Сафин берет дело, листает и, не найдя протокола собрания первичной организации, обращается к Липатниковой: «Где протокол»? Липатникова, окончательно растерявшись, несет какую-то чушь, но потом, придя в себя, говорит, что протокол, наверно, остался в райкоме партии. Такой явно лживый ответ вынудил меня спросить, почему же райком все дела Мурата передал в обком, но протокол собрания оставил у себя! Сафин требует уточнить. Липатникова звонит в райком и начинает так: «В деле Амирханова нет протокола решения первичной организации об исключении его из партии, вы ведь его у себя оставили, да?..» – и так далее, в таком же духе. Эзоповский язык, означающий: нет протокола, быстро состряпайте. Сабиров прослушивал весь этот разговор по параллельному телефону и, поняв, что я прав и никакого протокола нет, со злостью бросил трубку. Мне показалось, что Сафин меня понимает и даже сочувствует, но он должен был защищать честь мундира. Поэтому мы, ни до чего не договорившись, разошлись. Хотя небольшое моральное удовлетворение у меня было: я видел, как унижались и пресмыкались эти два подонка – Бобков и Липатникова.

Сдаваться мы не собирались и снова написали письмо, теперь на имя генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева. Результат тот же. Снова приглашение в обком, снова попытка уговорить, чтобы мы угомонились.

Однажды, идя по улице Маяковского, я увидел мертвого мужчину, лежачего на обочине дороги: почему-то мне показалось, что это Бобков, хотя лицо было прикрыто шапкой. Через пару дней мое предположение подтвердилась, и я подумал: «Собаке собачья смерть!». Жестоко? Может быть. Я жесток по отношению к тем, кто, не задумываясь, может безвинного человека отправить на эшафот. Фальсифицируя акт проверки, а точнее, процедуру проверки, Бобков прекрасно понимал, к каким последствиям приведут его обвинения, и прекрасно знал, каким методом он их добыл. Таких я не жалею, так же как не жалею убийц.

Не получив удовлетворительного ответа при второй встрече с Сабировым, следующее письмо мы отправили в Комитет партийного контроля (КПК), председателем которого был Пельше. Но и это письмо вернулось в обком. Обкому, видимо, все это начало надоедать. Они после первой же встречи поняли, кто является инициатором этих жалоб. Поэтому нужно было заставить меня замолчать. Методы достижения этой цели были достаточно простыми. Сначала несколько приглашений в обком для беседы, где тебя убеждают, что ты верблюд, а если не соглашаешься, начинается давление по служебной линии (об этом скажу позже). Если и это не поможет – ставят тебе соответствующий диагноз и прячут в психиатричку. Первые два этапа я прошел, оставался третий. Я знал, что попавшие в психиатрическую больницу оттуда не выходили, а если выходили, то действительно психически больными (в этом им помогали врачи – «гуманнейшие» из гуманных).

Получив наше письмо в КПК, Сафин решил, не вызывая меня, уговорить Тамару перестать жаловаться и пригласил к себе только ее. Я посоветовал ей без меня никуда не ходить. Она послушалась и к Сафину не пошла. До этого мне уже дали понять, что из обкома звонили в институт, где я работаю, и интересовались мной.

Тамару еще раз пригласили, она снова не пошла, хотя очень боялась, что поведут насильно. Я ее убеждал, что на это они не пойдут и все равно вынуждены будут пригласить меня. Так и случилось: примерно через месяц после первого приглашения Тамары мне звонит секретарь парткома института И. И. Сулейманов и говорит: «Даниял, с тобой хочет поговорить Ш. С. Сафин из обкома, он просил позвонить ему». Я удивленно спрашиваю: «А почему он звонит в партком, зная номер моего и домашнего, и служебного телефонов»? Ответ: «Не знаю, не знаю», – и повесил трубку.

Третья встреча с Сафиным началась с вопроса: «Вы писали в КПК»? Я не сразу сообразил, что это аббревиатура Комитета партийного контроля, и подумал, что меня хотят обвинить в переписке с Коммунистической партией Китая. Тогда отношения между СССР и КНР (Китайская Народная Республика) были очень плохие, и такое обвинение могло мне обойтись очень дорого. Увидев мое недоумение, он повторил вопрос, и только после этого я понял, что речь идет... о Комитете партийного контроля. Сафин сообщил о смерти Бобкова и сказал, что мы ведем бессмысленный разговор о двух покойниках – не пора ли все это предать забвению? Естественно, я с таким предложением не согласился, объяснив, что да, Мурат умер, но у Мурата остались дети, остались родственники, в том числе и я, покрытые позором. Ведь с подачи Липатниковой в республиканской газете было напечатано, что даже памятник, поставленный на могиле матери, мы украли в школе! Можно ли смириться с такой ложью?

Сафин поднял трубку и позвонил главному редактору газеты «Советская Татария» Ю. Б. Щелыванову. Я знал, что советские журналисты врут, отрабатывая свой кусок пирога, но не думал, что до такой степени и так нагло. Слышимость была хорошая, поэтому, сидя напротив Сафина, я слышал как, оправдываясь, главный редактор врал, что к нему будто бы «приходили жена и брат М. Г. Амирханова» (то есть я и Тамара!) и что он беседовал с нами и мы ушли удовлетворенными. Квинтэссенция лжи! Мы с Тамарой действительно ходили в редакцию, желая попасть на прием к главному редактору, но он нас просто не принял, следовательно, никакой беседы и никакого удовлетворения не было.

Это был мой последний визит в обком КПСС и последняя попытка добиться справедливости. Продолжать испытывать терпение сильных мира сего было опасно. Друзья и близкие советовали прекратить неравную борьбу, пока не упекли меня в психиатрическую больницу. И я сдался.

Прошло немного времени после описанных событий (2–3 года), школа потеряла свое лицо, перейдя в разряд рядовых в числе многих других школ города. Левину обсуждали на педагогическом совете как взяточницу, так как поступили сигналы от родителей, что она берет взятки за хорошую отметку по сочинению то ли в процессе обучения, то ли на выпускных экзаменах. Бобков, как уже говорил, мертвым валялся на улице. Партия коммунистов, породившая вместе с «шариковыми» Левиных Липатниковых, Бобковых и иже с ними, при первом дуновении ветра перемен в 1991 году рассыпалась как карточный домик...

Не знаю судьбу остальных «героев» этой гнусной травли, но очень надеюсь, что и они получат свое по заслугам.

Второй мой брат – наездник Искандер, педагог от Бога

 Неудачно, с моей точки зрения, сложилась жизнь и второго сына Разии – моего брата Искандера Гумеровича Амирханова (1930–1997). Родился он в 1930 году в Казани, очень любил животных, особенно лошадей, и был хорошим наездником. Будучи двенадцати-тринадцатилетним, когда мы жили в Средней Азии, он не раз объезжал (укрощал!) необъезженных жеребцов. Ездил он обычно без седла и без уздечки, так как ни того, ни другого не было – шла война. Несмотря на это, всегда пускал лошадь в галоп.

Однажды на лошади с такой «экипировкой» он возвращался из райцентра. Вместо седла – канар (домотканый мешок из грубой шерсти), вместо уздечки – веревка, привязанная к шее лошади и накинутая петлей на морду. В руке пустое ведро, а в ведре металлическая кружка. Как только лошадь побежала галопом, кружка в ведре загрохотала так, что лошадь испугалась и понеслась, не подчиняясь наезднику, стала неуправляемой. Постепенно одна за другой из-под седока стали выпадать вещи, но ведро с кружкой оставалось в руке, продолжая пугать лошадь. Наконец, не видя другого выхода или не удержавшись (точно не знаю), Искандер упал с лошади. Вернулся домой ободранный, весь в синяках, растеряв все, что вез, включая и продукты, которых было особенно жалко, зато с ведром и кружкой!

Летом, во время школьных каникул, вплоть до окончания школы, мы с Искандером зарабатывали, выполняя различные работы: делали кирпич-сырец, штукатурили стены, замазывали крыши глинисто-саманным раствором, чтобы крыша не протекала, покупали в колхозах фрукты, сушили их и сдавали в заготовительную контору, а за сданные сухофрукты получали дефицитные товары и продавали их на рынке. И так далее... всего не перечислишь, в общем, зарабатывали себе на жизнь. Искандер был очень хорошим работником и очень азартным. Однажды он поспорил со взрослыми рабочими, которые рядом с нами делали кирпичи, что мы вдвоем за день сделаем две тысячи кирпичей. Взрослые, работая втроем, в день делали тысячу штук, не более. К великому их изумлению, мы выиграли пари.

Когда Искандер учился в 9-м классе, его одноклассник Александров сделал «пугач» – примитивное огнестрельное оружие в виде пистолета, изготовленного из медной трубки и деревянной рукоятки. Первый выстрел, конечно, без пули, он произвел в классе. При этом присутствовали сам Искандер и еще несколько мальчиков. Узнав об этом инциденте, директор созвал школьное собрание и устроил «порку», обвинив всех присутствовавших при выстреле в каком-то заговоре. В число зачинщиков, кроме Александрова, попал и Искандер. Запомнился эпизод этого собрания. Стоят провинившиеся Александров и Искандер, после бурного обсуждения и осуждения их поведения директор спрашивает: «Кто писал клятву»? Искандер и Александров удивленно смотрят на директора, не понимая, о какой клятве идет речь, Все знали о клятве Сталина, которую якобы он давал после смерти Ленина. Поэтому ученики, поняв вопрос по-своему, начали подсказывать: «Сталин, Сталин...». Когда Искандер неуверенно сказал: «Сталин!», разразилась буря, после которой Искандер сказал, что он в этой школе дальше учиться не будет.

Мама работала в той же школе, присутствовала на собрании, а когда оно кончилось, решила выяснить, о какой клятве спрашивал директор. Оказалось, что директору кто-то доложил не только о стрельбе в классе, но и о том, что якобы мальчики написали клятву, что не будут дружить с девочками своего класса. На самом деле никакой клятвы никто не писал и никто ее не давал. Искандер не был ни в чем не виноват вообще, поэтому маму возмутила учиненная над ним экзекуция, и она не задумываясь поддержала желание Искандера перевестись в другую школу. Директор долго сопротивлялся, не отдавал документы, но мама настояла на своем и перевела Искандера в показательную школу Самарканда, где он успешно окончил десятый класс.

Мама в какой-то степени баловала Искандера, потакала многим его капризам. Причина, очевидно, была в том, что именно его в тяжелые годы она дважды была вынуждена отправлять на проживание к родственникам из-за трудного материального положения, лишая его родительской ласки и родительского внимания. Вероятно, она считала себя виноватой перед ним.

После школы Искандер поступил на физмат Узбекского госуниверситета. Занимался также тяжелой атлетикой (поднятием штанги), показывал хорошие результаты, участвовал в областных и республиканских соревнованиях, занимал почетные призовые места. В университете подружился с однокурсницей Санией и вскоре женился. В 1955 году у них родилась дочь Нилюфар.

 – Удивительно, что все вы – правнуки Марджани – так стремились к знаниям и получению высшего образования наперекор всем трудностям жизни.

– Наверно, это врожденное. Дипломная работа Искандера заинтересовала известного тогда профессора математики Куклиса, который предложил ему поступить к нему в аспирантуру. Однако в силу каких-то обстоятельств, несмотря на успешную сдачу вступительных экзаменов и ходатайство самого Куклиса, он не был зачислен. Видимо, это место было предназначено кому-то другому. Искандер действительно был способным, я бы даже сказал, одаренным. Будучи студентом младших курсов, он увлекся доказательством еще не доказанной теоремы Ферма и доказал частный случай этой теоремы.

После университета, проработав два года в школе преподавателем математики, Искандер переехал в Казань и работал ответственным секретарем журнала «Математика», который издавался в Казанском университете. Жена его Сания не захотела жить в Казани на снимаемой частной квартире и вскоре уехала обратно в Самарканд. После отъезда Сании заботу об Искандере взяла на себя работавшая с ним вместе секретарь-машинистка Валентина Эрфурт, очень опытная в вопросах любви женщина, разведенная и имевшая ребенка. Она очень быстро, с годичным интервалом, рожает двух девочек, Диляру и Аделю. Этот гражданский брак с периодическими разрывами продолжался довольно долго.

Из редакции Искандер перешел работать преподавателем на кафедру теоретической механики Казанского химико-технологического института, одновременно выполняя научную работу в области теории оболочек под руководством профессора Х. М. Муштари. Через несколько лет защитил диссертацию и получил ученую степень кандидата физико-математических наук.

Теоретическая механика – общеобразовательная дисциплина, ее изучают студенты всех специальностей. Поэтому лекции читаются большому потоку студентов в большой аудитории. Заинтересовать такую аудиторию да таким сложным предметом, как теоретическая механика, задача непростая. Для этого нужен Божий дар. И этот дар у Искандера был. Он был преподавателем от Бога. Его лекции студенты слушали внимательно и любили, так как это не были заученные, многократно повторяющиеся скучные материалы учебника. В них было много экспромтов, любая тема преподносилась интересно, просто и понятно. Между лектором и аудиторией сразу устанавливался контакт, который поддерживался в течение всей лекции. Без преувеличения можно сказать, что не было студента, который не восхищался бы его лекциями, его манерой преподавания, хотя экзамены он принимал очень строго. Мне не раз приходилось встречаться с людьми, которые в студенческие годы слушали его лекции. Они все без исключения вспоминали его добрым словом и все без исключения восхищались его искусством преподавания. Моя жена Саида, возвращаясь с Нижнего Услона, однажды встретила двух бородатых мужчин. Узнав, что она Амирханова, они поинтересовались, не жена ли она Искандера Гумеровича, и тут же начали вспоминать, какой он был замечательный преподаватель, как хорошо читал лекции и вел практические занятия.

Я уже говорил, что Искандер был увлекающейся натурой, и если он за что-то брался, то доводил результат до совершенства. Так было с преподавательской деятельностью, так было и с наукой. Он был в вечном поиске, постоянно решал какие-то научные задачи, искал рациональные варианты.

 – Если вы так его высоко характеризуете, то почему в целом определяете его судьбу как неудачную? Нередко говорят, что «природа отдыхает на детях гениев», – но о потомках Марджани вряд ли так скажешь...

– Дело в личной жизни. После распада гражданского брака он долго жил один. Его холостяцкая жизнь нам не нравилась, и мама делала все, чтобы он обрел семью. Была предпринята безуспешная попытка снова свести их с Санией, которая по приглашению мамы дважды приезжала в Казань. Но трещина в их отношениях оказалась слишком глубокой.

В Люберцах под Москвой жила наша дальняя родственница, отпрыск благородных Акчуриных – Лиля Подвигина. Она не была замужем, хотя возраст уже был приличным. Мама предложила ее тете, проживавшей в Москве, познакомить Лилю с Искандером. Сначала был отказ, якобы у Лилии есть жених. Потом неожиданное согласие. Как потом выяснилось, для Лилии это был брак по расчету, а вот для Искандера он оказался трагическим.

Как и планировалось, вскоре после замужества Лиля получила двухкомнатную квартиру, родила сына, которого нарекли Тимуром. Однако бывшую старую деву, привыкшую заботиться только о себе, семейные заботы очевидно тяготили. Она сделала все, чтобы Искандер ненадолго задержался в Люберцах. Добиться этого было несложно: гордость и самолюбие не позволили Искандеру жить в роли лишнего, ненужного члена семьи. Вскоре он уехал из Люберец, вернулся в Казань в полном трансе, разочарованный во всем, потерявший веру в порядочность людей. Потерял он и хорошую, привычную работу преподавателя института, ибо при переезде в Люберцы уволился из института, где работал доцентом кафедры теоретической механики.

Примерно год Искандер нигде не работал.

Оправившись после стресса, преподнесенного Лилией, он устроился на работу на нефтепромыслы Тюмени, получал там хорошую зарплату, жил в достатке. В 1990 году вышел на пенсию. Прожил остатки лет одиноко. В 1997 году умер.

Я считаю – умер, не реализовав тот Божий дар, который он получил с генами своего прадеда Шигабутдина Марджани. Причина – неудачно складывавшаяся семейная жизнь.

Даниял о себе самом

 – Даниял-эфенди, а что бы вы о себе сказали в третьем лице, подводя итоги вашей жизни на данный момент? Ведь жизнь продолжается, не правда ли?

– Сказал бы так: «Среди правнуков Марджани наиболее удачливым оказался младший сын Разии, то есть я – Даниял, хотя и меня судьба не очень баловала!» Родившись в 1934 году полноправным гражданином СССР, через три года я стал изгоем общества – «сыном врага народа». Случилось это, как я уже говорил, в Самарканде, куда семья переехала из Казани в надежде на лучшую жизнь.

Однажды, это было лето 1937 года, как я уже рассказывал вам, папа не вернулся с работы. После нескольких дней тревожных поисков выяснилось, что его арестовали по дороге, когда он шел с работы домой. Поэтому на работе, куда мама обратилась в первую очередь, никто ничего не знал. Мама ежедневно носила папе передачи, уходила утром, возвращалась вечером, целый день простаивала в очереди у тюремных ворот. Вскоре последовал обыск у нас на квартире. Не найдя ничего компрометирующего, забрали папину одежду и еще какие-то вещи. Как компромат хотели забрать письма, написанные маме женой Шафи Алмазова из Берлина (она была подругой мамы), – но, указав на дату письма, мама доказала следователю, что это письмо было получено ею до замужества и к папе не имеет никакого отношения. К счастью, следователь знал арабский алфавит и сам прочитал письмо.

Примерно через месяц-полтора после ареста, при очередном посещении тюрьмы, у мамы не приняли передачу, цинично заявив при этом, что «теперь он ни в чем не нуждается!» Мама разыскала следователя, который приходил к нам с обыском, и он сказал, что папу отправили в места заключения, а маме не стоит больше ходить сюда и хлопотать, дав понять, что ее дети могут остаться не только без отца, но и без матери. По рассказам мамы, это был интеллигентный и достаточно образованный человек, но, к сожалению, и его самого вскоре арестовали.

Постепенно пришло прозрение, мама перестала обивать пороги органов НКВД. Все вопросы «Как? Почему? За что?» и другие были спрятаны глубоко в душе. На вопрос «Где твой отец»? мы отвечали: «Умер», наивно пытаясь скрыть его арест. Хотя все, кому надо было знать, знали об этом и клеймо «детей врага народа» на нас уже лежало.

 – Как же матери удалось вырастить вас и поставить на ноги?

– У мамы не было специального образования: до революции она училась в гимназии, а после революции – в обычной школе. Будучи сильной, мужественной, самоотверженной женщиной, она нашла в себе силы после ареста папы поступить сначала в Самаркандский государственный учительский институт, окончить его, а затем в Узбекский госуниверситет и получить квалификацию филолога по специальности «русский язык и литература». Естественно, обучение было заочное, ведь, кроме учебы, нужно было кормить и одевать троих детей и бабушку-няню, прожившую с нами всю жизнь.

Жить в городе было трудно, и мы вскоре переехали в районный центр Челек. Через два года умерла бабушка-няня. Узнав о ее смерти, я долго плакал, и мама никак не могла меня успокоить. Затем переезд в другой районный центр – Ургут (примерно в 40 километрах от Самарканда), первый класс, война и сразу голод, эвакуированные, опухшие от голода люди, госпиталь с ранеными в одной из школ. Школа была напротив нашего дома, где мы жили. Арестовали одного из учителей, работавшего с мамой, по национальности он был поволжским немцем. Вскоре прошла молва, что его расстреляли.

Ургут расположен у подножия гор, место очень живописное: там снежные вершины, водопады, речка с чистой, прозрачной, как слезинка, ледниковой водой, девственная природа, почти нетронутая цивилизацией. Дети гор не очень рвались на далекий, непонятный им фронт, поэтому почти каждое воскресенье солдаты НКВД оцепляли базар и устраивали облаву на мужчин. Облавы вели и в горных кишлаках, причем всегда по ночам. Попавшихся во время облавы под усиленным конвоем, в основном пешком или на арбах, этапом гнали в Самарканд, а оттуда – на фронт. Этап сопровождался огромной толпой плачущих, кричащих, проклинающих жен, детей, матерей и родственников. По ночам мы часто просыпались от этого жуткого вопля сотен людей, приближающегося со стороны гор и выходили смотреть на душераздирающую и страшную картину.

Мама сочла неразумным дальше оставаться в этом глухом крае, и мы снова вернулись в Самарканд, где прожили в очень трудных условиях до 1943 года. Летом 1943 года Мурата, как только ему исполнилось 18 лет, забрали на фронт. Проводы были очень тяжелыми – ведь провожали... почти на верную смерть. Провожали я и мама; Искандер в то время жил в семье Нух-абы.

Вскоре после этого мы переехали в Лаиш, райцентр примерно в 35 километрах от Самарканда. В Самарканде я год не учился – не в чем было ходить в школу. В Лаише пошел в школу, но не первого сентября, а после зимних каникул. На следующий год ситуация повторилась, в школу я пошел опять после второй четверти, причина та же – нет одежды. В Лаише такого голода, как в Самарканде, мы не испытывали, ибо летом во время каникул мама, Искандер и я на жатве в колхозе зарабатывали пшеницу, которую очень экономно расходовали, чтобы хватило на всю зиму.

Перед концом войны перестали приходить с фронта письма от Мурата. От командира части пришло извещение о том, что Мурат отстал от части во время боев на улицах Варшавы. Мама очень сильно переживала.

 – А помните, как кончилась война?

– Трудно передать чувства, которые испытал, узнав об окончании войны. Народ без приглашения, стихийно собрался на площади около райкома партии, устроили митинг, были речи, песни, музыка, радость, слезы и в то же время для нас... отсутствие вестей от Мурата.

Однажды, уже в разгаре было лето, я играл на улице и увидел маму, буквально летящую на крыльях. Увидев меня, она издалека закричала: «Письмо от Мурата»!

Но до этого был очень тяжелый эпизод. Прибегает к нам домой один из учеников мамы и радостно кричит: «Роза Мухамедовна! Ваш сын вернулся с фронта»! Мама с криком: «Мурат! Сынок!» бросилась навстречу военному, шедшему к нам. Но это был не Мурат, а мамин племянник Ахмед Агишев, вернувшийся на побывку. Он очень растерялся и испуганно произнес: «Разия-апа, это же я, Ахмед».

В 1949 году Мурат первый раз приехал в отпуск, в 1950-м демобилизовался, а в 1951-м со мной вместе окончил учебу в десятом классе.

 – Что же вы решили делать после школы?

– После школы хотел поступить в военное училище, но мама и Мурат были против. Я упорствовал и ни в какой институт не подавал документы. Не знаю откуда, но у нас дома появился справочник для поступающих в вуз. Однажды, просматривая его, я прочитал вслух: «Среднеазиатский политехнический институт, горный факультет!» и, не имея ни малейшего представления об этой специальности, многозначительно произнес: «Вот хорошая специальность!». Мама все это слышала и вскоре без моего ведома отправила Искандера с моими документами в Ташкент. Он написал от моего имени заявление, автобиографию, заполнил нужные документы и сдал в приемную комиссию этого института.

Школу я окончил с золотой медалью, поэтому, не сдавая вступительных экзаменов, был приглашен на собеседование. В институте увидел объявление, в котором несколько абитуриентов, в том числе и я, приглашались в первый отдел. А там пожилой человек приятной наружности (так мне показалось вначале) с добродушным выражением спрашивает: «Амирханов, а где твой отец»? Мне показалось, что он наш знакомый и, хорошо зная папу, им интересуется. О, святая наивность! Совершенно позабыв осторожность и в каком «отделе» нахожусь, я впервые сказал правду об отце: «Его арестовали». И тут же поплатился. Миловидное лицо озверело, «приятный» голос рявкнул: «А что же ты в автобиографии соврал? Перепиши! Напиши, где он работал, кем работал, когда арестован, за что, на какой срок и т. д.!» Я ответил, что ничего этого не знаю. Он выкинул мои документы в окошечко, прокричав: «Не хочешь – забирай документы и убирайся! Твой отец – враг народа!»

А у меня даже денег на обратную дорогу из Ташкента в Самарканд не было. Но все-таки меня приняли – биографию пришлось переписать заново, взяв все «с потолка». Итак, я поступил в 1951 году, а в 1953-м умер «усатый вождь» и началась оттепель. А с начальником первого отдела мне довелось иметь еще разговор на свадьбе одного из наших студентов: сидели мы рядом, и я ему напомнил, как он отца моего «врагом народа» обзывал, а вот теперь пришел документ о его реабилитации, – он в ответ промолчал, лишь плечами пожал...

 – Итак, высшее образование вы получили. А как попали потом на Колыму, по своей ли воле?

– Институт я благополучно окончил и по распределению поехал в Магадан, который входил в систему сталинского монстра «Дальстрой» системы МВД. Туда я распределился добровольно, в основном по глупости (или молодости?), из «романтических» соображений, но была и подспудная надежда... встретить там папу. Должен признаться, что мне его очень не хватало. В детстве я ложился спать, думая, что ночью он обязательно вернется и утром я его увижу. Но увы!

На Колыме я работал на прииске Бурхала (кстати, тюркское название!) Северного горно-промышленного управления, расположенном в 600 километрах от Магадана. Прииск территориально располагался в Ягоднинском районе. Добывали золото. Рабочая сила – заключенные, в основном крупные рецидивисты, бандиты, грабители, но были и власовцы, и так называемые «военные преступники», были даже... людоеды, но встречаличь и интеллектуалы, правда, очень мало. Работал я, видимо, неплохо, так как обо мне часто писали в местных газетах и упоминали в передачах по радио.

Я думал, что если папа жив (а что он на Колыме, я почему-то был уверен!), он услышит обо мне и обязательно меня разыщет. Эта надежда, точнее мечта, встретиться с ним окончательно угасла в 1958 году, когда я получил письмо от мамы, где она сообщила, что из Прокуратуры СССР получила извещение о том, что папа был безвинно осужден на 10 лет и умер в 1943 году в местах заключения. В настоящее время реабилитирован. Причем было сказано, что осужден он был необоснованно, а «скончался от уремии почек» (так безграмотно написали, будто уремия бывает где-то еще...).

– Так что работа в лагерном крае на Колыме исчерпала свой внутренний смысл – отца вы там найти не могли...

– В 1959 году, отработав три года на Колыме, вернулся в Узбекистан. Два года проработал мастером на угольной шахте в Ангрене – это шахтерский город в 120 км от Ташкента. В 1961 году на шахте произошло самовозгорание угля на моем участке и в мою смену, 12 шахтеров погибли. После этого события мама и Мурат настойчиво требовали, чтобы я уволился с этой работы. Я доработал до очередного отпуска, и после увольнения Мурат увез нас (меня и маму) в Казань.

Там мы устроились на частной квартире, я долго искал работу, наконец, устроился в проектную организацию ГСПИ-1, в отдел инженерной геологии, быстро освоил новую специальность, тем не менее решил перепрофилироваться и поступил учиться заочно в КХТИ – Казанский химико-технологический институт по специальности «КИП и автоматизация химико-технологических процессов». Приняли меня на третий курс с досдачей некоторых предметов.

После института, уже в зрелом возрасте (32 года), я женился. Жена моя – Саида Рафиковна Амирханова, урожденная Забирова. Родились два сына: Шамиль в 1968 году и Рауф в 1970 году. В 1971 году я защитил диссертацию, став кандидатом технических наук. С 1971 года работаю преподавателем на кафедре «Теоретические основы теплотехники» КГТУ – Казанского государственного технологического университета (так ныне называется бывший КХТИ) сначала в должности доцента, а затем профессора.

 – Как складывалась жизнь потомков Марджани по возвращении в родную Казань?

– В 1977 году скоропостижно умерла от инсульта мама. Для меня это была очень тяжелая утрата. Она всю жизнь посвятила нам, своим детям. В сложнейших условиях вырастила нас и воспитала, всем троим дала возможность получить высшее образование. Не успели опомниться, как снова тяжелая утрата – смерть Мурата. В начале 1981 года в возрасте 55 лет он умер от инфаркта. Его смерть не была естественной. На здорового, жизнерадостного, до наивности простого, открытого всем ветрам, доброго человека, устроила гонение кучка ничтожеств, облаченных властью, опираясь на свою мафиозную коммунистическую структуру (райком и обком КПСС), сводя мелкие личные счеты, из ревности и зависти. Это было гонение по отработанной методике, впоследствии неоднократно описанной в прессе.

Как я уже упоминал, в надежде восстановить справедливость я и дочь Мурата Дильбар вечером после похорон уехали в Москву, чтобы лично передать в приемную съезда КПСС письмо, написанное Муратом за день до смерти на имя съезда, а также письма, написанные нами – родственниками, письмо директоров школ и учителей. Съезд начинался через день. Мы надеялись, что письмо о доведении человека до смерти, трагическая развязка этой травли не останется без внимания. Но на все письма, адресованные съезду, Брежневу и в КПК, отвечал обком партии ТАССР, то есть тот самый орган, на действия которого мы жаловались.

После письма в адрес КПК на имя Пельше обком не только ответил, но и начал действовать. В то время я работал над докторской диссертацией. Был соруководителем трех аспирантов, которые успешно защитили кандидатские диссертации, четвертый должен был завершить исследования по данной теме. Вдруг без моего согласия и даже не поставив меня в известность, моего аспиранта передают другому соруководителю, предварительно сменив ему тему; затем отбирают у меня лабораторию вместе с экспериментальной установкой, оснащенной ЭВМ и прочим оборудованием, – иначе говоря, отбирают все, что создавалось мною и моими аспирантами в течение многих лет. В итоге меня лишили возможности дальнейшей работы над диссертацией! Все это произошло в течение одной недели.

Так бесславно закончилась моя борьба за справедливость, за правду, и тогда я понял, какая страшная мафиозная структура скрывается под аббревиатурой КПСС.

 – Учеными изысканиями занимались только вы и ваши братья?

– Из представителей следующего поколения по научно-педагогической линии пошли только дочь Искандера Аделя и мои дети Шамиль и Рауф. Аделя окончила Казанский государственный университет, она кандидат филологических наук и работает там же. Шамиль после окончания Казанского авиационного института поступил в аспирантуру профессора Т. К. Сиразетдинова и защитил диссертацию. Ныне он кандидат технических наук, доцент кафедры «Управление, маркетинг и предпринимательство» Казанского государственного технического университета (в прошлом КАИ).

Рауф также окончил КАИ, поступил в аспирантуру, занимался вопросами интенсификации процессов теплообмена под руководством профессора Ю. Ф. Гортышева, защитил диссертацию. Будучи аспирантом, получал президентскую стипендию. После защиты диссертации был зачислен ассистентом кафедры теоретических основ теплотехники. Оклад ассистента оказался почти в 4 раза меньше президентской стипендии. Проработав всего лишь два года, как большинство его сверстников в те годы, он подался в предприниматели.

 – А что известно о семейной линии Агишевых? Это ведь тоже неординарные люди.

– Семья старшей дочери Бурханутдина – Марьям Агишевой по тем же, что и мы, обстоятельствам оказалась в Средней Азии, пережила репрессии и гонения, которые были усугублены еще и тем, что это была семья бывшего фабриканта Абдуллы Агишева из Кузнецка Пензенской губернии.

Придуманные большевиками сказки о том, что «капиталисты и фабриканты были кровопийцами, грабили народ», мягко говоря, не очень укладываются в те реалии, которые были на самом деле. Однажды на фабрике Агишева возник пожар, по рассказам очевидцев, все, стар и млад, кинулись тушить, причитая при этом: «Кормилица горит!» Вот какова была психология работавших на фабрике людей.

Я уже рассказал вам о том, что во время Второй мировой войны Абдулла Агишев работал в районном центре Самаркандской области в заготовительной конторе, а семья жила в колхозе. Он каждый день на работу и домой ездил на ишаке. Как-то мама встретила знакомую женщину и, пока они разговаривали, не заметив маму, мимо них проехал Абдулла. Увидев его, женщина сказала: «Вон, смотри, проехал бывший фабрикант, мы работали на его фабрике». Мама нарочно, чтобы узнать ее мнение, заметила: «Наверное, кровопийцей был?». Женщина, искренне возмутившись: «Что вы, что вы! Это был прекрасный человек», – и стала перечислять, что, кроме зарплаты, которая выдавалась регулярно без задержки, каждый праздник, при рождении ребенка, при женитьбе или замужестве и, наконец, при кончине кого-либо обязательно выделялась помощь от фабрики. Она же рассказала и историю про пожар на фабрике.

Фабрика производила сукно, во время Первой мировой войны из этого сукна шили солдатские шинели. Когда началась так называемая «революция», Агишева не расстреляли, а назначили директором, так как спрос на сукно не убывал. Революционное правительство сукно забирало, а деньги платить... не торопилось. Естественно, рабочий люд начал возмущаться, да тут еще стала появляться революционно настроенная молодежь, бежавшая с фронта вместе с оружием и никем и ничем не управляемая, но с лихвой обработанная окопной пропагандой против капиталистов и помещиков. Оставаться дальше на фабрике было опасно, но в то же время невозможно было уехать. Рабочие никуда директора (бывшего хозяина) не отпускали, прекрасно понимая, что если Агишев оставит фабрику и уедет, то фабрика прекратит работу и они, во-первых, останутся без работы, во-вторых, никогда не получат деньги, которые фабрика им задолжала. Поэтому сначала он скрытно отправил жену с детьми (благо за ними не следили), а потом под предлогом, что едет в Москву за деньгами, выехал и сам. Деньги он действительно получил, отправил их на фабрику! – но обратно уже не вернулся.

Дети Марьям и Абдуллы Агишевых, за исключением старшей дочери Суфии, Диляра, Равиль и Ахмед, не пошли по научно-педагогической стезе. Равиль и Ахмед во время войны были призваны в армию, окончили военные училища и после войны остались служить в армии. Диляра окончила медицинский институт и всю жизнь проработала хирургом. По отзывам пациентов, была очень хорошим специалистом.

Суфия окончила геологический факультет Узбекского госуниверситета. По специальности проработала очень мало. Началась война, мужа призвали в армию в первые же дни войны, и она осталась с двумя малолетними детьми. Чтобы прокормить семью в эти трудные годы, срочно окончила бухгалтерские курсы и поехала в колхоз работать бухгалтером. Примерно через год пришло известие о гибели мужа, но родители Суфии скрыли от нее эту весть. При очередной поездке в Самарканд она случайно обнаружила это извещение, которое народ называл по-узбекски «кора хот» – черное письмо. После войны вернулась в Самарканд на преподавательскую работу в Самаркандском сельскохозяйственном институте. Защитила кандидатскую диссертацию по специальности «биолог-почвовед». Работала в должности доцента одной из кафедр сельхозинститута. Жизнь стала налаживаться, острота военных утрат и печалей постепенно сглаживалась, дети подросли, обрели специальности, стали работать, и вдруг новая печаль, новая трагедия. Сын Фархад Максумов, многообещающий врач-хирург, кандидат медицинских наук, в возрасте 25 лет возглавивший крупную областную больницу в Фергане, погиб в автомобильной катастрофе.

Дочь Суфии Зульфия была замужем за Фаридом Яушевым, родила сына Марата и дочь Диляру. Брак оказался не очень удачным и закончился разводом. Фарид – потомок известных до революции предпринимателей Яушевых (их компания называлась «Братья Яушевы»). Отец Фарида Хасан Яушев до революции обучался в Германии, в 1937 году его арестовали по доносу и, видимо, расстреляли. Сидел он с друзьями в чайхане (дело было в Средней Азии), пили чай, в это время подошел нищий и попросил милостыню. Когда он ушел, отец Фарида сказал: «В Германии этого не увидишь!». На второй день его арестовали. Кстати, Фарид до войны был Альфредом. Имя пришлось поменять в годы войны, после того как с его матерью Фатимой «побеседовали» в НКВД.

Марат Яушев окончил Казанский медицинский институт, защитил кандидатскую, а затем и докторскую диссертацию, доктор медицинских наук, преподает в мединституте, женат, отец двоих детей: дочери Лилии и сына.

 – Складывается определенная картина: из поколения в поколение потомки Марджани не просто тянутся к знаниям, но и достигают определенных высот в самых сложных специальностях!

– По научно-педагогической линии пошла было одна из внучек Марьям Агишевой – Дильбар Ихсанова, дочь Диляры. Она окончила Казанский химико-технологический институт, защитила кандидатскую диссертацию, некоторое время преподавала химию в КХТИ, затем увлеклась искусством, сменила профессию, став искусствоведом.

Правнучка Марджани Нажия, внучка его старшей дочери Галии, составительница Шэжэре – генеалогического древа рода Марджани, всю жизнь проработала в школе преподавателем математики. После смерти жены писателя Амирхана Еники вышла за него замуж.

По стопам своего прадеда пошли также и Галлия и Асия Габдулвалеевы, и Ркия Иманаева – внучки младшей дочери Марджани – Хаввы, связавшей судьбу с известным аристократическим родом Апанаевых. Галлия – кандидат наук, работала в Казанском ветеринарном институте. Асия также кандидат наук, живет в Курске (место работы, признаться, не знаю). Ркия окончила географический факультет Казанского госуниверситета. Работала там же доцентом кафедры географии.

Неудачно, по-моему, сложилась судьба Суфии Мустафиной, тоже внучки Хаввы, правнучки Марджани. Она училась в Казанском авиационном институте и перед защитой дипломного проекта была исключена как «дочь муллы». Дед ее Абдулла Апанаев был расстрелян практически без суда и следствия. В те времена в Казани действовал чекист, которого звали «ЧК-Вали». Хвастаясь перед знакомыми, он рассказывал, что однажды его послали кого-то арестовать и привести куда следует, но тот, не будь дураком, успел скрыться, а возвращаясь, он увидел стоящего у ворот дома Абдуллу Апанаева и – чтобы не возвращаться пустым! – прихватил его. Понятно, что обратно Абдулла Апанаев не вернулся.

Круг Марджани – гордость татарского народа

 – Говоря о потомках Марджани, мы поневоле вспоминаем многие известнейшие фамилии татарской аристократии... И это не случайно.

– Конечно. Вот еще одно важнейшее направление. Рустем Утямышев – правнук Садретдина, родного брата Шигабутдина Марджани, – заслуживает особого внимания, во-первых, из за своей необычной родословной по отцовской линии, во-вторых, из-за того, что речь идет о незаурядном человеке, одаренном многосторонними талантами.

В воспоминаниях, которые он начал писать за две недели до смерти и, к сожалению, не закончил, он пишет: «Основателем моего рода является последний казанский хан из рода крымских правителей Утямыш-Гирей, а моей прародительницей – его мать, жена крымского хана и она же дочь астраханского хана – царица Суюмбике».

И продолжает далее: «...мне и моим наследникам принадлежит титул хана Казанского и Крымского. Это доказательство исторических корней и не составило бы особых усилий, если бы в январе 1937 года, после неожиданной смерти отца в возрасте 51 года, моя мать, обливаясь горькими слезами, не порвала на части какой-то длинный свиток, свернутый в тугой рулон, на котором были нарисованы квадраты и в каждом из них имена давно почивших людей. Я только успел заметить на самом верху плаката написанное карандашом по-русски Утямыш-хан, от которого отходили многочисленные стрелки. Дальше текст был написан арабскими буквами и был мне уже непонятен. На мои недоуменные вопросы мама, с трудом разрывая ткань свитка, сквозь слезы шептала, что так нужно, это она делает для счастья своих детей и об этом никто не должен знать. Потом она собрала все обрывки и сожгла. Как я понял много лет спустя, так была уничтожена моя родословная!».

Касаясь материнской линии, Рустем пишет: «В истории татарского народа заметное место принадлежит нарождавшемуся классу предпринимателей-капиталистов. Одним из крупнейших капиталистов-миллионеров был мой дед – отец моей матери Мухамеджан Каримов, видный книгоиздатель, который наряду с изданием мусульманской, религиозной литературы много труда вложил в издание произведений татарских писателей, историков, классиков русской литературы. Часто поступали заказы от РСДРП на печатную продукцию, за что губернатор Казанской губернии, несмотря на личную дружбу с М. Каримовым, наказывал его двух-трехдневным арестом (взятием под стражу) и крупными денежными штрафами.

Книгами из его типографии обеспечивалась Средняя Азия (Бухара, Самарканд, Хива и др.) и страны Ближнего Востока. У него были крупные типографии в Казани и других городах России, а также за рубежом. Его хорошо оборудованные типографии и книжные магазины имелись в Германии в Лейпциге, Цвонице, а также в Австро-Венгрии, Турции».

Далее Рустем пишет, что находившаяся за границей недвижимость вместе с денежными средствами, оставшимися в иностранных банках, при определенных усилиях российского правительства могла бы быть востребована у Германии и других государств в пользу России. Про деда он говорит, что М. Каримов был очень энергичен, образован, не скупился на расходы, на меценатство, был известен и представлен при дворе Его Императорского Величества.

Бабушка Рустема (жена М. Каримова) является потомком Шигабутдина Марджани. В 1988 году решением ЮНЕСКО отмечалось 175-летие со дня рождения Марджани. На торжественном заседании, посвященном этой дате, выступил на татарском и русском языках Рустем с обстоятельным изложением материала. Участвовал он и в работе сессии Академии наук СССР, также посвященной памяти Марджани, его вкладу в сокровищницу мировой науки. Рустам побывал во многих странах, в том числе и Востока, участвовал в научных конференциях, встречался и беседовал с учеными.

Вспоминая эти встречи, он пишет: «Марджани был ученым, признанным не только в мусульманском мире. О его трудах известно на территории от Марокко на Западе до Малайзии и Индонезии на Востоке. Мне было приятно слышать в выступлениях представителей Сирии и Марокко слова о том, что философские трактаты Марджани являются для них настольной книгой по теологии, философии ислама и в наши дни изучаются во многих университетах в мусульманских странах». К сказанному Рустемом следует добавить, что Марджани был действительно известен не только в странах Востока, но и Запада. При жизни он был избран членом Королевской энциклопедии Великобритании, его имя занесено в Королевскую энциклопедию Великобритании.

 – Рустем Утямышев, очевидно, один из самых ярких потомков вашего огромного семейного древа. А что известно о нем самом?

– Рустем родился 23 апреля 1926 года в деревне Маскары Кукморского района Татарской АССР, окончил Ленинградский институт авиационного приборостроения (ЛИАП). Вспоминая эпизоды высылки из деревни, он писал: «Я помню, как глубокой ночью мама почему-то надевала на меня остатки моей теплой одежды. Затем меня, сестру, маму погрузили в открытые сани, забросали нас соломой и в жестокий мороз куда-то повезли». Ехали через лес в сопровождении конвоира. На железнодорожной станции их погрузили в эшелон, состоявший из товарных вагонов, полы которых были застланы соломой. Вместо туалета в полу была прорезана дыра. Ехали в сторону Уральских гор, в пути ни есть, ни пить не давали. В вагоне были безграмотные крестьяне, многодетные женщины, бывшие дворяне, бывшие командиры Красной армии, учителя, сельские врачи, агрономы и даже один восьмидесятишестилетний генерал российской армии. Когда поезд с трудом тащился по предгорьям Урала, мать выбросила детей из вагона в снег, а вслед за ними выпрыгнула и сама. Затем, скрываясь от преследований за непонятные, а точнее за несовершенные, преступления, они жили в глухих районах Узбекистана и Таджикистана, где и прошло детство Рустема.

В подобном же эшелоне в Зауралье была вывезена сестра отца Рустема – Камария Галеевна с двумя малолетними детьми. Их высадили в глухой, заснеженной, необжитой тайге без пищи, топлива, одежды – обреченными на вымирание. Камария своми руками умертвила детей, а затем повесилась, тем самым избавив себя и детей от длительной и мучительной смерти и издевательств.

Несмотря на все невзгоды, материальные и моральные трудности довоенного и военного периода, Рустем успешно завершил учебу в школе, а затем в Ленинградском институте авиационного приборостроения по специальности «радиоинженер». Инженерную и научную деятельность начал в 1951 году после окончания института в Государственном Краснознаменном научно-исследовательском институте военно-воздушных сил (ГК НИИ ВВС). Он самостоятельно вел работы по развитию техники измерений и исследований различных средств авиационной техники, систем жизнеобеспечения и аппаратуры для физиологических исследований летного состава космонавтов.

С 1958 года принимал участие в подготовке первых обитаемых космических полетов (и животных, и человека), в создании тренировочной и бортовой техники. Работы велись под непосредственным руководством С. П. Королева, В. В. Парина и других известных специалистов. В 1959 году был награжден медалью А. С. Попова за лучшее изобретение года в области радиоэлектроники. За обеспечение работ по осуществлению первого космического полета в 1961 году награжден орденом Трудового Красного Знамени. В период работы в ГК НИИ ВВС (1951–1967 гг.) написал три монографии.

С 1967 года Утямышев работал во Всесоюзном научно-исследовательском институте хирургической аппаратуры и инструментов (ВНИИХАИ) Минздрава СССР, позднее переименованный во Всесоюзный научно-исследовательский испытательный институт медицинской техники (ВНИИИМТ) – сначала в должности заместителя директора по науке, через год – в должности директора института, вплоть до 1984 года. Придя в институт, Рустем сразу же развернул деятельность по координации всех технических работ по медико-биологическим проблемам. Институт стал центром всех разработок этого направления, проводимых в стране, а затем в странах социалистического лагеря (СЭВ – Совета экономической взаимопомощи). Через несколько лет после того, как координационная работа по стране в целом «закрутилась», Рустам стал выводить институт на международный уровень, вовлекая в орбиту и страны – члены СЭВ.

Чтобы представить себе масштабы такой координации, достаточно сказать, что в разработке первого отечественного трехфазного рентгенодиагностического аппарата нового поколения РУМ-20 участвовало 49 институтов и заводов. Для того чтобы разработать и освоить в серийном производстве электронно-оптический усилитель «Сапфир-МТ», понадобилось 16 постановлений ЦК КПСС и СМ (Совета министров) СССР. Согласование технических требований каждого изделия, испытание опытного образца и утверждение в вышестоящих ведомствах делалось во ВНИИИМТ. А ведь одновременно в СССР разрабатывалась не одна сотня изделий медицинской техники. Утямышев все это держал в голове, умело манипулируя неповоротливой громоздкой махиной, называемой советской экономикой.

Профессор, доктор технических наук, академик АМТН Н. Н. Блинов пишет: «В этой гигантской системе никто не хотел ничего нового – “периодом стагнации” называлось то время. Но не побоюсь этого слова: благодаря Р. И. Утямышеву медицинская техника, на которую партия и правительство обращали очень мало внимания, бурно развивалась в те годы».

В связи с необходимой централизацией развития науки и техники и для обеспечения выполнения разносторонних сопредельных задач на директора института были возложены обязанности руководителя Координационного центра стран – членов СЭВ по развитию медицинской техники; главного метролога Минздрава СССР и представителя национального комитета СССР по участию в ИСО (Международная организация по стандартизации) и МЭК (Международная электротехническая комиссия); председателя Центрального правления Всесоюзного научного медико-технического общества (ВНМТО); председателя Проблемной комиссии союзного значения; научного руководителя Комплексной программы ГКНТ; председателя специализированного ученого совета; председателя международного и советского комитета ИМЕКО (измерения в биологии и медицине).

Утямышев – именитый ученый, известнейший изобретатель, академик Международной академии информатизации, академик Академии медико-технических наук, заслуженный изобретатель РСФСР. У него свыше 200 изобретений, свыше 300 научных работ, вместе со своим коллективом создал более 70 видов космической техники.

Руководитель отдела медицинских полимеров доктор технических наук академик А. В. Давыдов пишет: «Вряд ли можно найти другого человека, как Рустем Исмагилович, кто всей своей жизнью так стремительно изменил бы судьбы окружающих его людей. Это удивительное его качество ощущали все, кто в силу тех или иных обстоятельств знакомился с ним, встречался на официальных встречах, совещаниях или в дружеской обстановке».

Однако слишком смелый и самостоятельный лидер стал неугоден партийному и министерскому руководству, погрязшему в тине застоя. В 1983 году анонимки и доносы на директора, которые писались и раньше, достигли цели. С формулировкой «За нарушение партийной этики и неправильную работу с кадрами» его сняли с работы и исключили из партии. Я не хочу комментировать эту формулировку, просто процитирую некоторых авторитетных людей, хорошо знавших Рустема.

Доктор медицинских наук, профессор, академик РАЕН, лауреат Государственной премии СССР И. П. Неумывакин пишет: «По мере роста достижений института, которым руководил Утямышев, и выдвижения в лидеры науки личности самого Утямышева страсти вокруг него разгорались. Как дождь в различные инстанции стали сыпаться на него анонимки. У меня было около 15 совместных с Утямышевым авторских свидетельств на изобретения. Какой-то “доброжелатель” пустил слух, что директор ВНИИИМТ Утямышев не подписывает документов для отдела патентоведения, если в составе авторов не будет его фамилии. Меня вызвали в МГК КПСС, требуя объяснений, почему я включил в свои работы фамилию Утямышева, на что я абсолютно честно ответил, что без его квалифицированной технической помощи мои изобретения ничего не стоили бы или просто не состоялись бы. В объяснительной записке я написал, что львиная доля работы в наших патентах, изобретениях принадлежала по праву ему. Утямышев – это личность с большой буквы, крупнейший специалист в области авиационной, космической и медицинской техники. Для меня он был образцом отношения к жизни, к людям».

Кандидат физико-математических наук, лауреат Государственной премии СССР Т. П. Птуха пишет: «В 1983 г. во Всесоюзном онкологическом научном центре Академии медицинских наук СССР, бессменном медицинском соисполнителе наших работ, было принято решение о выдвижении работы по криохирургии на Государственную премию СССР в области науки и техники. Предполагаемый коллектив авторов принял решение о включении в свой состав кандидатуры Утямышева. Такое решение было продиктовано не только потому, что его заслуга в организации этого направления была известна и существенна. Как электронщик он вникал в научно-техническую сторону криохирургии, имел научные работы и изобретения в этой области. Работа (и ее авторский коллектив) успешно прошла все предварительные инстанции, получила отличные отзывы и была представлена в Комитет по присуждению Государственных премий. Однако там на определенном этапе ее просто сняли с дальнейшего рассмотрения. Нас вызвали и прямо сказали, указав на одну из фамилий в списке авторского коллектива, что если эта фамилия останется в списке претендентов, работа рассматриваться не будет. Узнав об этом, Утямышев сам лично снял свою кандидатуру из списка авторского коллектива. Через год работа повторно была представлена в Комитет по Государственным премиям. Она была отмечена Государственной премией за 1985 год. Но только Утямышев к тому времени уже не был директором».

Профессор, доктор медицинских наук, академик РАМН А. А. Бунятян пишет: «Моя первая встреча с Утямышевым произошла во Всесоюзном научно-исследовательском институте хирургической аппаратуры и инструментов, директором которого он стал в 1968 году. Будучи в то время главным анестезиологом Министерства здравоохранения СССР, я приехал на межведомственное совещание и был очень удивлен надписью на двери директора. Там указывались дни и часы приема сотрудников тех или иных подразделений, а также надпись: «Прием сотрудников по личным вопросам в любое время». Я сразу подумал: “За дверями сидит умный человек, для которого мнение людей, его окружающих, небезразлично”. В дальнейшем мы много раз встречались с Рустемом Исмагиловичем, особенно в период, когда по подлому навету в его жизни наступила тяжелая полоса, потребовавшая от него большого мужества. В этот сложный период не меньшее мужество и высокую степень порядочности проявил академик Б. В. Петровский, взяв его на работу в Центр хирургии. На посту руководителя технической службы отдела гипербарической оксигенации Всесоюзного научного центра хирургии ярко проявились талант и организаторские способности Утямышева, этого незаурядного человека. В последние годы, когда он работал в Центре “Москва”, мы уже встречались регулярно. Помню, как он переживал по поводу катастрофического состояния, сложившегося в оборонных отраслях промышленности и космонавтике, как искренне болел за дело, которому посвятил свою жизнь».

Наконец, в завершение рассказа про него приведу письмо мэра Москвы Ю. М. Лужкова сыну Рустема – Ильдару: «Уважаемый Ильдар Рустамович! Чувство глубокой скорби вызвало Ваше письмо, в котором Вы извещаете об уходе из жизни Рустема Исмагиловича. Ваш отец был великолепным, благородным человеком, личностью талантливой и незаурядной. У нас сразу сложились прекрасные деловые и дружеские отношения, что во многом являлось заслугой Рустема Исмагиловича. Скажу откровенно, я у него многому научился. Вот таким щедрым и одаренным был Ваш отец. Таким он навсегда останется в моей памяти. Очень больно и бесконечно жаль. Примите мои искренние соболезнования. Благодарю за памятные фотографии. С уважением Ю. М. Лужков».

Ценят ли пророка в своем отечестве?

 Это вопрос, конечно же, риторический. Но обычно люди не ценят своих пророков, героев и выдающихся ученых при жизни – и это, понятно, участь современников, неспособных разглядеть рядом с собой великое и необычное. Но как понять потомков, которым само время помогает объемнее, трезвее и объективнее оценить прошедшее: кто был кто, кого стоит помнить и чьи дела развивать? А кого предать забвению или даже осуждению... Парадокс: активные при жизни негодяи обречены на полное забвение потомками, если только они... не гадили великим людям – и тогда в историю они входят в роли мрачных теней предателей, доносчиков, гонителей или убийц.

Завершая беседу с правнуком Шигабутдина Марджани, я поневоле задаюсь вопросами, не дающими мне покоя. У каждого народа – так распорядился Всевышний! – есть всего лишь несколько великих историков, которые, как камертоны времени, определяют тонус культуры своего народа. У русских это Татищев и Карамзин, Ключевский и Соловьев. А Марджани, как принято образно говорить, – это «татарский Геродот». Сами татары о нем пишут как об «основателе и творце нашей национальной истории» и даже как о «самом крупном ученом булгарской земли» и «Платоне нашей эпохи»!

Когда Даниял Гумерович поведал мне, что «большинство трудов Марджани до сих пор все еще лежит в рукописях и не опубликовано», я даже не поверил ему и, уже вернувшись в Москву, обратился к тюркологам, татароведам, открыл монографию Мунира Юнусова – и услышал единогласное: «Да, это так!» Главная трудность здесь кроется в языке, на котором написаны его труды, – это арабский, ключевой язык всей мусульманской культуры, с многочисленными цитатами на фарси и тюрки. Мне объяснили, что ныне ни в Казани, ни в других научных центрах России нет специалиста, способного сделать такой перевод...

Даже если это так и среди нас нет равного Марджани по образованности и языковому диапазону ученого, – разве в таких случаях не применяется метод групповой работы? Не так уж и сложно собрать коллектив узких специалистов, разработать стратегию и методику обработки материала, распределить роли... Неужели за 15 лет после распада СССР, когда началось движение за возрождение культуры татар, и в самом Татарстане, и за его пределами, где проживают миллионы духовных наследников Марджани (а среди них есть и миллионеры, и крупные государственные деятели), не нашлось ни у кого ни организаторской воли, ни умения, ни желания перевести на современные языки, издать и прочитать «своего Геродота-Платона»? Чем вообще занимались те, кто провозглашал «татарское национальное возрождение», если ключевая для самосознания народа фигура, историк номер один до сих пор не прочитан!

На фоне этого нерешенного вопроса даже отсутствие памятника в Казани и дом Марджани, чудом сохранившийся, но по сей день пустующий, – это мелочи.

Еще в 1914 году Джамалетдин Валиди писал: «Эпоха и среда в значительной степени уменьшили значение деятельности и влияния Марджани». Неужели и наша современная среда все еще не созрела для усвоения того, что создал для потомков творческий разум Марджани?