Издательский дом «Медина»
Поиск rss Написать нам
Главная » Исламоведение, политология, международные отношения
Ислам в современном мире №3 (2006)
07.05.2008

ИСЛАМ В ДИАЛОГЕ КУЛЬТУР


Л.А. Макурина
студентка 3 курса факультета истории, политологии и права РГГУ по специальности «Политология»

Чеченская война в массовом сознании россиян

Конфликт в Чечне — индикатор общественных процессов

Во все времена воина воспринималась обществом как сильное потрясение. По силе воздействия на общественное сознание войну можно сравнить с революцией, масштабным социально-экономическим или политическим кризисом, поскольку в периоды войн происходит ломка системы привычных, сложившихся в обществе норм, ценностей и поведенческих стереотипов. Разрушение старых механизмов функционирования общества активизирует механизмы кризисной мобилизации, в основе которых лежат архетипические образы, закрепленные в глубинных пластах массового сознания.

Война в Чечне — лишь один из многих тяжелых ударов, которые испытало российское общество за последние 15 лет. Но именно чеченскую войну большинство россиян воспринимают как самое негативное событие, повернувшее жизнь страны в худшую сторону (Петренко, 2000).

За одиннадцать лет военных действий отношение россиян к чеченской проблеме неоднократно менялось: острый интерес на первом этапе боев — и апатия после Хасавюртского мира; буря негодования после первых терактов и новый уход во внутренние проблемы на фоне эмоциональной усталости и бессилия... И соответственно менялось отношение населения к власти, определяющей ход событий в Чечне.

Таким образом, чеченская война стала своеобразным индикатором, показывающим состояние российского общества, сильные и слабые стороны государства и реакцию граждан на его политику. Поэтому анализ отражения чеченской войны в массовом сознании дает ключ к пониманию механизма, который движет российским обществом (Под российским обществом в данной статье подразумевается совокупность граждан, проживающих за пределами национальных республик Северного Кавказа. В силу ряда исторических, этнических и социально-экономических особенностей Северный Кавказ заметно отличается не только от территорий с традиционно православным населением, но и от мусульманских Татарстана и Башкортостана. И восприятие чеченской войны в кавказском регионе является предметом отдельного исследования) в критических ситуациях и к управлению этим механизмом.

В то же время, чеченский фактор невозможно рассматривать в отрыве от всей совокупности политических и социально-экономических изменений, с которыми связана современная история России. На те или иные повороты чеченской трагедии россияне реагировали и до сих пор реагируют в соответствии с логикой той драматической трансформации, которую претерпело массовое сознание в последние годы существования СССР и постсоветский период. На особенностях этой трансформации важно остановиться отдельно.

«Новое мышление», провозглашенное в период перестройки, привело к разрушению мифологического пространства тоталитарного государства. Крушение коммунистической мифологии стало одной из причин, спровоцировавших распад СССР. Изменились политические и социально-экономические реалии. И одновременно началось формирование новых мифологических образов, нового мифологического пространства.

В годы перестройки и старта рыночных реформ в России бурными темпами шел процесс приобщения к либеральным политическим и экономическим ценностям. Вместе с ними общество экспортировало символы, свойственные западным демократиям: свобода, конкуренция, личный успех. Однако культивируемые либеральные ценности и символы, составляющие основу западных мифов, не могли выступить в качестве фактора, консолидирующего российское общество, поскольку исторически не были глубоко укоренены в массовом сознании россиян.

Процесс проведения реформ оказался очень трудным. В первую очередь это было связано с неподготовленностью российского общества к введению инноваций. Произошел резкий спад производства и доходов населения — Россия ступила в полосу длительного кризиса.

Таким образом, сложилась ситуация, когда на фоне системного кризиса, сопровождавшегося ломкой структуры норм и ценностей, объединявших общество на протяжении 70 лет, новая ценностная структура не была воспринята большей частью населения. В результате во второй половине 1990-х гг. вновь началось усиление привычных для России понятий-символов: справедливость, безопасность, коллективизм, а также традиционных компенсаторных механизмов и архетипов.

Образы врага и войны

В качестве одного из основных архетипов, укорененных в массовом сознании россиян, выступает архетип врага. Как показал специальный анализ корреляций между различными признаками, составляющими базовую композицию национальной идентичности россиян, категория врага (или «чужого») играет главную роль в организации этой композиции, придает ей целостность и устойчивость (Гудков, 2004: 156). Особую значимость данный архетипический образ приобретает в периоды кризисов. В ситуации, когда перестают нормально функционировать привычные способы самоиндентификации личности, образ врага дает индивидууму понятные ориентиры. Поэтому с середины 1990-х годов категория «врага» выступает в качестве одного из основных факторов консолидации российского общества. За минувшее десятилетие для представителей разных социальных групп «враг» приобрел свои особенные черты, но сам механизм формирования этого образа и его роль по сути остались прежними.

И это не случайно. Подобный способ конституирования сообщества как некоего единства на основе общих негативных эмоций, страхов, испытаний, противопоставления «своих» «чужим» отражает принцип т. н. «негативной идентификации», которая определяет всю структуру российской идентичности. Консолидация русских происходит не на основе позитивных представлений, формирующихся в процессе той или иной совместной деятельности и достижения общих целей, а на солидарности отталкивания, отрицания, демаркации. Отсутствие позитивных представлений, которые могли бы объединить членов общества в условиях его атомизированности, препятствует становлению институтов гражданского общества.

Этот тезис определяет особое место, которое занимает война в структуре массового сознания России. По данным опроса, проведенного ВЦИОМ в 1999 году, 85% россиян (подавляющее большинство!) в качестве самого значительного события XX века выделяет победу в Великой Отечественной войне (Гудков, 2004: 21). И это единодушие означает только одно: 9 мая 1945 года осталось единственной опорной точкой национального самосознания россиян в постсоветском обществе. Гордость стойкостью в лишениях и конечной победой, стали одной из важнейших составных частей национального самосознания русских. В коллективной памяти народа Великая Отечественная война превратилась в мерило важнейших ценностей, задающее шкалу оценки прошлого и отчасти — понимания настоящего и будущего. Она стала своеобразной точкой отсчета для оценки обществом участия армии в других боевых действиях, в том числе на Кавказе после распада СССР.

По мнению Л. Гудкова, автора монографии «Негативная идентичность», победа в войне не только венчает, по как бы очищает и оправдывает все жестокости военного времени — войну и режим сталинизма. Это связано с тем, что в момент мобилизации перед лицом врага массовое общество становится идеологически солидарным по горизонтали. Самым важным для людей становятся ценности, которые объединяют их в единое целое. И это снимает обычные внутренние напряжения, характерные для иерархически организованной общественной структуры.

Все, что связано с Великой Отечественной войной, подверглось в СССР сильнейшей сакрализации, блокировавшей любые попытки рационального осмысления прошлого. Победа на фашизмом, стоившая почти 27 миллионов жизней, послужила формированию мощнейшего мифа, объединившего советских людей на основе комплекса национального подвига и всеобщего героизма. В качестве его составной части выступают представления о неизбежности массовых потерь и необходимости массовых жертв. Массовое сознание россиян просто не в состоянии вообразить себе войну, в ходе которой полководцы стремятся любыми средствами сохранить жизнь подчиненных.

Именно этот комплекс древних мифологических символов, сакрализированного исторического опыта определяет в массовом сознании россиян и оценку последствий конфликта в Чечне.

Образ кавказца

Восприятие людьми любой нации или этнической группы происходит через призму стереотипов, негативных или позитивных образов. Подобные образы аккумулируют в себе некий стандартизированный коллективный опыт, закрепленный в массовом сознании. Этнические стереотипы обладают большой устойчивостью, плохо трансформирующихся под влиянием рациональных доводов.

Едва ли можно сказать, что к началу военного конфликта у россиян был какой-то устойчивый стереотип чеченцев. Для большинства представления об этом народе были слиты с общими представлениями о кавказцах (во многом романтизированными и мифологизированными), которые сформировались в разные культурно-исторические периоды.

Романтический образ горца наиболее ярко представлен в русской классической литературе. Этическое ядро этого образа — свобода, честь и благородство разбойника:

Им бог — свобода, их закон — война...

И служит только родине да воле!

Черкес земле и небу господин (Лермонтов, 1988: 397).

Военно-художественный романтизм создал первый устойчивый русский миф о Кавказе. В произведениях А.С. Пушкина, M.IO. Лермонтова Кавказ видится возвращением к подлинным, изначальным понятиям: достоинство, красота, верность, смерть. Главный персонаж — разбойник, одинокий всадник. В русском романтическом восприятии горец — натура цельная, не требующая коррекции. Здесь «дикость» и «аристократизм» — специфическое тождество, сплавленное е одной целью — быть свободным и независимым.

Жизнь такого героя — это вечно утверждаемое достоинство, исполнение и следование законам гор.

Значительную трансформацию этот романтизированный образ претерпел в советское время. В процессе непосредственного бытового общения между людьми разных национальностей образ благородного разбойника сменил «романтико-анекдотический» и «рыночно-суетливый» образ грузина, вызывающего неприязнь у русского обывателя: «Как обломанный, занозистый сучок па дереве человеческом, торчит он по всем российским базарам, вплоть до Мурманска и Норильска, с пренебрежением обдирая доверчивый северный народ... Жадный, безграмотный, из тех, кого в России уничижительно зовут «копеечная душа», везде он распоясан, везде с растопыренными карманами, от немытых рук залоснившимися, везде он швыряет деньги» (Астафьев, 1991: 595). Этот отрывок из рассказа В. Астафьева «Ловля пескарей в Грузии» в яркой форме отражает распространенные среди русских представления о кавказцах в середине 1980-х гг. Нехватка в русских регионах полной информации о социально—экономической обстановке на Кавказе, дефицит прямого и длительного общения с представителями кавказских народов приводили к искаженному восприятию горской культуры и психологии большинством населения.

Подобным образом в начале 1990-х годов подавляющая часть населения России представляла и чеченцев. Скудные знания об этом народе мешало адекватно воспринимать события, происходящие в Чечне. А поток негативной информации, обрушившейся на обывателя в это время, усугубил ситуацию. Дудаевский переворот в Чечено-Ингушетии, самопровозглашенная «независимая Ичкерия», угоны самолетов, фальшивые авизо, статьи о «чеченской мафии» — все это привело к тому, что в массовом сознании образ чеченца выделился из остальной массы кавказцев, сконцентрировав в себе все самые негативные представления и потеряв последние остатки романтического ореола.

Уже с начала 1993–1994 гг. ВЦИОМ устойчиво фиксировал повышенный уровень неприязни россиян к чеченцам по сравнению с другими национальными группами (Тишков, 2001: 178). Однако в этот период массовая «чеченофобия» была глухой, не носила ярко выраженного агрессивного характера. Во многом это было связано с тяжелейшими социально-экономическими проблемами, отбросившими в начале 1990-х годов миллионы русских семей к черте бедности. Бешеная инфляция, безработица, остановка заводов, стремительное социальное расслоение — все это в центральных и восточных регионах России воспринималось как более опасное зло, чем напряжение, нараставшее на южной окраине страны.

Предупреждения политологов о возможности эскалации конфликта в Чечне не воспринимались массовым сознанием. В 1994 году ВЦИОМ несколько раз проводил опросы, выясняя, какая общественная идея могла бы объединить россиян (Гудков, 1995: 3). Среди наиболее часто встречающихся ответов были: «законность и порядок» (19%), «стабильность»(18%), «достойная жизнь» (10%). А лозунги типа: «спасение отечества», «православие», «коммунизм», «вхождение в сообщество демократических стран» поддерживали лишь до 3% респондентов. Таким образом, для большинства опрошенных (47%) ценным являлась нормальная гражданская жизнь. Те геополитические проблемы, которые создавало для России стремление Чечни к независимости, людей, проживавших далеко от Кавказа, особо не волновали. И уж тем более никто не хотел платить за их разрешение собственной жизнью и жизнями соотечественников.

Как отмечает социолог Л. Гудков, на протяжении нескольких лет большинство респондентов раз за разом говорили, что «не желают быть втянутыми в какие бы то ни было военные авантюры или национальные конфликты». Характерный пример — ответы на вопрос «Какую, по вашему мнению, позицию должно занять правительство России в связи с обострением положения в Чеченской Республике?», заданный ВЦИОМ своим респондентам в августе 1994 года. Около 49 % опрошенных выступили тогда за невмешательство в чеченские дела. Однако несмотря па неприятие силовых мер, антивоенных выступлений в стране тоже не было отмечено. Во многом это объясняется спецификой российского общества, которое, по соображению IO. Левады, в значительной мере является зрительским (Там же). Большинство населения предпочитает наблюдать за конфликтами в роли «зрителя», который высказывает свое отношение к происходящему, но не имеет возможности влиять на процесс и не ищет такой возможности.

Именно неразвитость гражданского самосознания в России стала той взрывоопасной средой, в которой разгорелась чеченская война, несмотря на многочисленные предупреждения о ее бесперспективности и губительности.

Первая чеченская война (декабрь 1994 года — август 1996 года)

В декабре 1994 года, когда федеральные власти ввели войска в Чеченскую республику, в обществе еще не было однозначного представления о причинах и виновниках этих событий. Опросы социологов показывали примерно одинаковую оценку их основных фигурантов. Вину за обострение ситуации 31% респондентов возлагали на Д. Дудаева, 25% опрошенных — на Б. Ельцина и его администрацию (25%), остальные обвиняли чеченскую оппозицию и российские спецслужбы (Гудков, 1996: 165). Подобное восприятие войны, в первую очередь, было связано с ограниченностью доступа большинства населения к информации, поступавшей с горячих точек.

27 декабря 1994 года президент Российской Федерации Борис Ельцин выступил с речью по общенациональному телевидению и так объяснил причины военных действий в Чечне: «Российские солдаты и офицеры защищают единство России. Это непременное условие существования государства. Ни одна территория не имеет права на выход из России... Режим в Грозном — незаконен, им нарушены базовые нормы Конституции... Чеченская республика превратилась в крупнейшую опорную базу политического экстремизма... Режим Грозного силой навязал чеченскому обществу развитие по криминальному пути». Завершая выступление, глава государства подчеркнул: «Ситуация в Чеченской республике чем дальше тем больше оказывала разрушающее воздействие на стабильность в России. Она стала одной из основных угроз внутренней безопасности нашего государства» (Из выступления Президента Российской Федерации Бориса Ельцина по общенациональному телевидению 27 декабря 1994 года).

Комментируя действия президента, председатель правительства Виктор Черномырдин отметил, что ввод войск — «нормальная реакция на беззаконие, творимое на территории страны». Одобрил этот шаг и спикер Госдумы Иван Рыбкин: «Президент прибег к тому варианту, к которому должен был прибегнуть гарант Конституции... Он принял адекватное решение. Чем оно обернулось, — это уже другая тема» (Пархоменко, 1994:1).

Тем не менее, представители основных российских политические сил и институтов резко негативно отнеслись к применению военной силы для разрешения чеченского конфликта. Так, по мнению Совета Федерации, использование силовых методов в Чечне спровоцировало «обострение вооруженного противоборства в Чечне, что привело к немалым жертвам» (Трегубова,1994: 1). Большинство депутатов Госдумы, вне зависимости от партийной принадлежности, также выступили за необходимость решения чеченского вопроса исключительно мирными средствами, подвергая при этом острой критике деятельность силовых структур. Ярким проявлением подобного единодушия по чеченской проблеме стал первый антивоенный митинг, прошедший на Пушкинской площади в декабре 1994 года. В митинге приняли участие как сторонники «Трудовой России» и РКРП во главе с Виктором Анпиловым, так и представители демократической общественности, во главе с Егором Гайдаром — лидером партии «Демократический выбор России». Последний подчеркнул, что стороны, оказавшиеся в эпицентре событий, должны проявить сдержанность, а Государственная дума должна высказаться в пользу «исключительно мирного решения конфликта».

Позиция, озвученная Гайдаром, была наиболее близка основной части населения России. По данным всероссийского опроса, проведенного Фондом «Общественное мнение» в конце декабря 1994 года, Гайдар наиболее достойно вел себя в первые дни вооруженного противостояния. Об этом заявили 16% опрошенных. В то время как поведение и высказывания Б. Ельцина одобрило только 7% респондентов, В. Черномырдина — 5%, И. Рыбкина — 4% (Мигдисова, 1994). И в целом политики демократической ориентации, выступавшие за мирное разрешение конфликта, с заметным перевесом выиграли в общественном мнении у «партии войны».

Опросы, проведенные в январе–феврале 1995 года, продемонстрировали укрепление этой тенденции. По данным ВЦИОМ, большинство россиян (55%) выступили против применения армии в Чечне, а 43% респондентов — за немедленное прекращение боевых действий. Лишь меньшинство (19–20%) россиян одобрило не только само применение армии для разрешения чеченского кризиса, но и методы ее действий в республике. При этом социологи ВЦИОМ отметили следующую особенность: наибольшую поддержку силовая акция в Чечне получила среди тех, кто слабо разбирался в политической ситуации, сложившейся в России, не доверял никому из политиков и был негативно настроен против всех без исключения партий. То есть у этих людей не было осознанной позиции. Они воспринимали события исключительно па эмоциональном уровне, и сильнее всего были подвержены подсознательным стереотипам восприятия Кавказа, кавказцев, оправданного или неоправданного применения военной силы для защиты национальных интересов России.

В течение первых месяцев войны изменились представления и о виновниках начавшегося кровопролития. Общественное мнение стало совершенно определенно склоняться к тому, что ответственность за него несут российские власти, и в первую очередь — президент. В течение декабря 1994 года Фонд «Общественное мнение» дважды опрашивал население на предмет доверия Б. Ельцину. За неделю между опросами число доверяющих сократилось на 3 пункта, а число выразивших недоверие выросло на 6 пунктов и достигло 67% (Алейник, 1994: 2). Таким образом, ввод войск в Чечню вызвал резко негативное отношение к власти, стал первым шагом к подрыву ее легитимности.

Как отмечает Л. Гудков, почти половина взрослого населения была готова уже в январе 1995 года, после страшных известий об уничтожении под новый год Майкопской бригады в Грозном, «отпустить Чечню на волю», согласиться с ее независимостью. Преобладающую тональность массового восприятия того, что делалось в Чечне, по свидетельству Л. Гудкова, можно было передать так: «Не впутывайте вы нас в свои дела, за каким чертом туда полезли, что там делать русским и т.д.» (Гудков, 2004: 326).

Основная масса россиян была готова в то время поддержать не только критические выступления прессы и депутатов, по даже отказ от выполнения приказов офицеров, не желающих воевать на территории России. По данным опроса, проведенного Фондом

«Общественное мнение» в начале февраля 1995 года, 53% респондентов, в особенности женщины, положительно относились к тому, что военнослужащие в Чечне отказываются исполнять военные приказы. Кроме того, большинство россиян — 74% — сочли несправедливым передачу под суд военных, отказывающихся участвовать в чеченской бойне. Но активного протеста против политики властей в обществе не было. Гайдаровский митинг в Москве, митинг в Нижнем Новгороде, который организовал тогдашний губернатор-демократ Б. Немцов, оказались чуть ли не единственными антивоенными выступлениями. «Доминирующим чувством в обществе была бабья жалость к молоденьким солдатам» (Там же), — отмечает Л. Гудков.

Что касается чеченцев, общественное мнение винило их в развязывании войны в существенно меньшей степени, чем российскую власть и президента. Однако это не связано с признанием справедливости их борьбы. Причина такого поведения массового сознания заключалась скорее в том, что российское общество не видело в жителях Чечни и их лидерах равноправных партнеров федеральной власти, способных нести ответственность за большую политику, подобно московским политикам (Он же, 1995: 3). Эту точку зрения подтверждают исследования ФОМ. По данным опроса, проведенного в марте 1995 года 47% россиян — большинство опрошенных — не считали чеченцев своими врагами. А 47% участников другого опроса, в январе 1995 года, заявили, что против российских войск в Чечне воюют бандитские формирования, а не вооруженный чеченский народ, поддержав тем самым позицию, которую транслировали официальные газеты и телеканалы.

Точкой перелома в массовых настроениях стал захват отрядом Шамиля Басаева больницы в Буденновске 14 июня 1995 года. Огонь войны впервые перекинулся на территорию русских регионов, впервые погибли мирные жители. Российское общество было шокировано, деморализовано и унижено. И с этого момента говорить о «справедливой борьбе гордого чеченского народа за суверенитет и демократические права» в России мог только политик—самоубийца. Малопонятные чеченцы стали для россиян конкретными врагами, не знающими жалости и потерявшими все человеческое. Вот как описывает чеченца-террориста в национал-патриотической газете «Завтра» генерал В. Филатов, встречавшийся с Ш. Басаевым во время трагедии в Буденновске: «Перед нами стояли террористы — грязные, заросшие черной шерстью до глаз, низкорослые, будто штампованные» (Филатов, 1995: 3). Генерал недвусмысленно дает понять: это не люди, это звери, которых необходимо уничтожать.

Отношение к чеченцам после захвата заложников в Буденновске ухудшилось у 61% респондентов, опрошенных ФОМ (среди них 34% до теракта негативно относились к чеченцам, 20% — нейтрально и 7% — положительно). Оказалась созвучной настроениям населения и оценка рейда Ш. Басаева, данная представителями федеральной власти. Депутаты Государственной думы назвали его крайним проявлением политического экстремизма группы преступников, поправших все нормы морали и нрава. «Их варварские действия расцениваются как циничный вызов всему многонациональному народу России» (Российская газета,1995:1–2), — подчеркнули парламентарии.

Заметно поднялся в дни буденновской трагедии рейтинг премьера В. Черномырдина, который вел переговоры с Ш. Басаевым об освобождении заложников. По данным ВЦИОМ, его действия поддержали 53% опрошенных.

Тем не менее, основная тональность в оценке властей осталась резко негативной. Большинство россиян — 49% опрошенных — основную ответственность за случившееся в Буденновске возложили на руководство страны. Деятельность президента Бориса Ельцина во время трагических событий отрицательно оценили 60% россиян. Десятки миллионов людей, наблюдавших за происходящим в Буденновске по телевидению, воочию увидели, что власть неспособна их защитить.

«Шесть дней на глазах у всего мира руководство страны демонстрировало полную беспомощность. Слово «Буденновск» станет теперь синонимом не только большой трагедии, но и беспрецедентного унижения российской государственности» (Остальский, 1995: 1), — заявляла в те дни либеральная газета «Сегодня». «Впервые за послевоенную историю Европы государство — нынешняя Россия — пошло в нарушение всех конвенций на выполнение политических требований террористов, по сути, признав свое бессилие» (Лучко, 1995: 1), — писала газета «Завтра», находящаяся на другом политическом полюсе. И то, что на разных общественных флангах звучали практически идентичные оценки, было не случайным. Буденновская трагедия чуть ли не впервые после 1991 года объединила российское общество, расколотое распадом СССР и социально-экономическими потрясениями. Объединителем стала общая беда.

Однако очертания того врага, который стал причиной пришедшей беды, летом 1995 года еще были неясны. Власти по-прежнему не могли в нескольких простых и понятных словах объяснить цели войны в Чечне. По оценкам профессора Института социально-политических исследований РАН В. Серебрянникова, к началу 1996 года против продолжения военных действий было 80–90% россиян (Серебрянников, 2000: 69). И игнорировать этот факт власти не могли: приближались президентские выборы, и чеченский вопрос стал одним из ключевых в предвыборных программах всех претендентов на главный государственный пост.

Еще в феврале 1995 года большинство респондентов ФОМ (42%), независимо от возраста, социального статуса и места жительства заявляли: на предстоящих выборах они будут голосовать за те силы, которые выступают против военных действий в Чечне. К концу года доля тех, кто особо выделял среди предвыборных обещаний кандидатов мирное разрешение конфликта, увеличилось почти вдвое и достигло 74%. С антивоенных позиций освещали события в Чечне большинство СМИ. Против войны открыто выступали многие общественно-политические движения, партии, научные организации, десятки генералов, тысячи офицеров. Негативный настрой, распространенный в обществе, давал власти понять: необходимо менять чеченскую политику. Логичной реакцией стал ход, предпринятый Б. Ельциным буквально за две недели до первого тура выборов. 28 мая 1996 года он объявил о прекращении боевых действий на территории Чеченской республики и затем нанес короткий визит в Чечню.

Большинство российских военных и политиков критически отнеслись к этим решениям. Весной 1996 года армия вела в Чечне наступление, и приказ его остановить у боевых офицеров вызвал недоумение. Соперники Б. Ельцина на президентских выборах прямо говорили о популистском характере мирных инициатив Кремля. Так, лидер Либерально-демократической партии России В. Жириновский заявил, что «прекращение военных действий следует ожидать только до выборов, намеченных на 16 июня, а дальше все вернется на круги своя» (Сегодня. 1996: 1). Подобной точки зрения придерживался и другой кандидат — генерал Л. Лебедь, утверждавший, что для окончания войны уже недостаточно просто принять политическую декларацию. По мнению генерала, в Чечне есть немало людей, которые уже воюют не за Дудаева, не за независимость, а просто за своих жен, детей, разрушенные дома. Люди, жаждущие мщения, есть и с чеченской, и с российской стороны, и они будут продолжать драться.

Тем не менее, мирная инициатива Б. Ельцина стала ярким эпизодом в его избирательной кампании. Она была поддержана большинством россиян и, безусловно, внесла свой вклад в победу действующего президента на выборах.

Однако опасения о невозможности прекратить войну с помощью миролюбивых деклараций стали реальностью. 6 августа 1996 года отряды чеченских боевиков штурмом взяли Грозный. В ходе августовских боев в чеченской столице погибло 494, было ранено 1407, пропало без вести 182 военнослужащих и сотрудников милиции. Эта неудача на фоне недавних предвыборных заявлений ознаменовала собой полный провал чеченской политики федеральных властей. В результате 31 августа 1996 года секретарь Совета безопасности России Александр Лебедь встретился в дагестанском городе Хасавюрт с начальником штаба чеченских войск Асланом Масхадовым и заключил соглашение о прекращении огня и боевых действий в Грозном и на территории Чеченской республики. Решение вопроса о суверенитете Чечни решено было отложить до 31 декабря 2001 года.

Хасавюртовские соглашения фактически означали победу чеченцев. Левые политики сразу же назвали действия А. Лебедя предательством. «Еще один государственный переворот, самый гнусный и безответный, совершен при унылом молчании народа» (Завтра, 1996: 1), — выразила общее мнение газета «Завтра». Впоследствии Хасавюртовские соглашения были признаны ошибочными и многими правыми политиками. Но в 1996 году общество их приняло. Оно было деморализовано войной и не хотело воевать до победного конца. Цели и характер первой чеченской войны не уравновешивали в массовом сознании те жертвы, которых она требовала.

Вторая чеченская война (с 1999 года по настоящее время)

Несмотря на снижение остроты чеченской проблемы после подписания «мира», интерес к ней у большинства россиян не ослабел. Как отмечают социологи ФОМ, в конце сентября 1996 года из всех событий, освещавшихся в СМИ, внимание 62% респондентов привлекала информация из Чечни. При том, прогнозируя дальнейшее развитие событий, многие опрошенные были настроены пессимистично. Около 35% предсказывали сохранение ситуации типа «ни войны, ми мира». 23% полагали, что боевые столкновения с сепаратистами рано или поздно возобновятся (Петрова, 1996).

Однако важно подчеркнуть еще раз, дезорганизованное первой чеченской войной общество не было готово к новым жертвам. Поэтому все чаще среди респондентов звучали идеи о закрытии чеченского вопроса любой ценой, вплоть до потери Чечни. В сентябре 1996 года такого мнения придерживались 33% россиян. И постепенно эта тенденция усиливалась. К осени 1997 года доля выступавших за подобный путь разрешения чеченского конфликта россиян достигла 40% опрошенных социологами.

Кроме того, усталость от войны обусловила нежелание нести тяжелый груз ответственности за дальнейшую судьбу Чечни. Осенью 1996 года только 2% опрошенных ФОМ согласились с тем, чтобы восстановление республики полностью финансировалось из российского бюджета. В свою очередь, 23% респондентов придерживались мнения, что у Чечни не должно быть особых прав и свобод по сравнению с другими регионами. Спустя год, осенью 1997 года, примерно пятая часть населения России продолжала занимать ту же позицию; 19% опрошенных высказались против сотрудничества с чеченскими властями, полагая, что нельзя идти им на уступки.

Между тем, экономическая ситуация в Чеченской республике усугублялась. Процесс восстановления хозяйства затягивался. Несмотря на регулярное финансирование Чечни из российского бюджета, в 1996–1999 годах качественных изменений в положении чеченского населения не произошло. Федеральный центр слабо контролировал ситуацию в республике, львиная доля средств, направлявшихся в нее, расхищались. Ужасающая ситуация с занятостью, выплатой пенсий и социальных пособий, коррупция в госструктурах, сосредоточение реальной власти в руках полевых командиров стали питательной средой, в которой расцвел бизнес на похищении людей. Самыми шумными акциями стали похищение телевизионной группы ОРТ в 1996 году, журналистки НТВ Елены Масюк в 1997 году и полпреда президента РФ в Чечне Валентина Власова в мае 1998 года.

Все это не могло не сказаться па массовых настроениях россиян. По данным ФОМ, уже в начале 1998 года значительная часть респондентов (52%) выказывали беспокойство по поводу происходившего в Чечне, будучи убежденными в том, что в ближайшее время нормализовать обстановку в ней не удастся. Подобные настроения оставались неизменными и в течение следующего года.

Тем не менее, вплоть до лета 1999 года большинство россиян (61%) полагали, что конфликты между российскими и чеченскими властями следует решать только с помощью мирных переговоров. Ситуация резко изменилась после вторжения отряда Шамиля Басаева в Дагестан в августе 1999 года и взрывов жилых домов, которая привела к сотням человеческих жертв. Теракты в Москве, Буйнакске и Волгодонске активизировали в сознании большинства россиян фактор «врага» и быстро запустили процесс внутренней негативной консолидации общества. Начиная с этого момента, время полутонов в оценке чеченских событий закончилось. Чечня и чеченцы стали однозначно восприниматься как беспощадная сила, враждебная всему русскому и российскому. И новая чеченская война в 1999 году была воспринята обществом в целом как законная и справедливая.

Формированию в массовом сознании образа «врага-чеченца» в этот период значительно помогли российские СМИ. С начала второй чеченской кампании пресса, телевидение и радио транслировали только один образ Чечни — рассадника терроризма и бандитизма. По мнению Л. Гудкова, подобная безальтернативность «разгрузила» российское общество от не слишком сильных моральных сдержек и ограничений, освободила от явно тяготящих массовое сознание императивов сочувствия и сопереживания населению Чечни, оказавшемуся в зоне военных действий и военного произвола (Гудков, 2000: 19).

Взрывы в российских городах стали своего рода спусковым механизмом коллективного самоутверждения, отмечает Л. Гудков. Возмущение, страсть, страх, желание вознаградить себя за прежнее унижение после фактического поражения в 1996 году выплеснулись в почти всеобщей жажде мести и готовности довести дело «до конца», не дать ему окончиться так, как оно вышло в 1996-м (Гудков, 2004: 331). Эти настроения подтверждают и данные ФОМ. В ноябре 1999 года свыше половины опрошенных, считали, что военные действия в Чечне прекращать нельзя и мирные переговоры вести не следует. К концу зимы 2000 года 73% респондентов высказались в поддержку проведения боевых действий на территории Чеченской республики.

Одной из существенных особенностей восприятия новой чеченской войны стало желание большинства довести ее до победного конца любой ценой. Как отмечает Ю. Левада, несмотря на рост потерь, общая поддержка военных действий сохранялась (Левада, 2000: 16). Таким образом, восприятие второй чеченской кампании в массовом сознании россиян происходило в соответствии с традиционными российскими военными архетипами, наиболее ярко проявившимися во время Великой Отечественной войны.

За продолжение военных операций в Чечне вплоть до полного разгрома боевиков в ноябре 1999 года выступал 61% взрослого населения, с декабря по март 2000 года — 67–73% (Гудков, 2004: 331). Следует также отметить, что наиболее решительно за продолжение боевых действий высказывались сторонники премьер—министра и кандидата в президенты Владимира Путина. По данным ФОМ, респонденты, намеревавшиеся голосовать за него на президентских выборах, проявили в этом вопросе редкостное единодушие: 81% сторонников Путина заявили о согласии с его высказываниями по поводу чеченской проблемы. По мнению аналитиков Левада—центра, парламентская и, в частности, президентская избирательные кампании прошли на иолнс так называемой «негативной мобилизации», вызванной новой чеченской войной.

Негативная мобилизация выражалась в «быстрой структуризации прежде аморфного общественного поля или состояния общества» (Гудков, 2000: 19). Этот процесс предполагает выход на поверхность представлений, ориентации и отношений, ранее скрытых в глубинах массового сознания. Его важнейшими элементами становится появление, с одной стороны, фигуры лидера, с другой — симметричная ей масса общественного большинства. В соответствии с концепцией «негативной мобилизации», В. Путин явил собой тот тип лидера, «который персонифицирует массовые ожидания от власти, авторизует их и уже в таком, одобренном виде возвращает большинству» (Там же: 27).

О высокой популярности В. Пугина в начале второй чеченской войны свидетельствует следующий факт: почти половина респондентов, выступавших за прекращение военных действий, одобрили его высказывания относительно событий в Чечне (по данным ФОМ). Мало кому известный до начала второй военной кампании политик быстро приобрел множество сторонников именно благодаря своей жесткой позиции по чеченскому вопросу. И это обстоятельство оказывало едва ли не парализующее воздействие на ту часть общества, которая склонялась к мысли о необходимости мирных переговоров.

Тем не менее, правительство страны не могло предъявить видимых признаков поражения противника. Был пойман С. Радуев, ранен Ш. Басаев, но главные чеченские командиры, как и прежде, оставались недосягаемы. В обществе снова стала нарастать усталость от войны, и уровень одобрения действия армии и федеральных властей начал снижаться. Если в январе 2000 года действия российских военных в Чечне поддерживали 67% российского населения, а не одобряли только 22%, то к сентябрю 2000 года доля россиян, поддерживающих российскую армию, упала до 53%, а доля критиков выросла до 34 %.

Как отмечает Л. Гудков, к осени 2000 года ресурсы мобилизационной поддержки В. Путина закончились вместе с завершения «героической» фазы войны, подавления «террористов и бандитов» (Гудков, 2001). Так, если в марте 2000 года 39% опрошенных ФОМ полагали, что военные действия повышают его популярность, то к сентябрю 2000 года оценка сменилась на прямо противоположную: 34% респондентов отметили, что продолжение войны негативно сказывается на популярности президента.

Значительную роль в изменении позиции россиян сыграл теракт на Пушкинской площади 8 августа 2000 года. Он покачал, что уничтожение боевиков на территории Чечни не гарантирует безопасности жителям остальных регионов страны. Впервые с начала второй чеченской кампании большинство российских граждан (59%) высказалось за проведение мирных переговоров, что превысило, таким образом, долю россиян, выступавших за продолжение военных действий. После взрыва на Пушкинской стало окончательно ясно, что терроризм пришел в Россию надолго. «Страна находится в состоянии войны. Эти взрывы были, есть и будут, к сожалению, и никто их предотвратить не сможет» (Взрыв в Москве : Электронная фокус-группа, 2000), — говорит участник фокус-группы, проведенной фондом «Общественное мнение» после тех трагических событий в Москве.

Таким образом, массовое сознание хотя через силу, но признало неудачу в новой войне. Настроения большинства населения вернулись к ситуации, которая была в конце первой чеченской кампании. ВЦИОМ, в сентябре 2000 года задавший своим респондентам вопрос: «Какие меры вы считаете самыми правильными для борьбы с "терроризмом" на Северном Кавказе», — получил такие ответы:

создание полноценной границы между Россией и Чечней — 48%;

депортацию всех чеченцев из России в Чечню — 41%;

введение ограничений па передвижение всех "кавказцев" по России — 29%;

—           создание комитетов безопасности граждан, которым предоставлено право задерживать всех подозрительных — 23% (Гудков, 2001).

Как отмечает Л. Гудков, астеник и депрессия, изоляционизм и внутренняя агрессия опять стали общим негативным фоном восприятия происходящего. С осознанием

 бессмысленности новой войны (потерей цели, ради которой она ведется) коллективное "мы", объединяющее страну, начало размываться.

По мере затягивания конфликта, в массовом сознании российского общества накапливались негативные эмоции и раздражение. В результате в июне 2001 года социологи впервые зафиксировали преобладание доли тех, кто недоволен действиями федеральных войск в Чечне (46% против 42%). При этом, если год назад одобряющих и неодобряющих среди респондентов было примерно поровну, то теперь последних оказалось в 1,6 раза больше.

Таким образом, с середины 2000 года в массовом сознании России мы можем наблюдать усиление пессимистических настроений по поводу чеченской проблемы. Для значительного большинства респондентов (59%) возможность нормализации ситуации в Чечне в ближайшем будущем представлялась маловероятной (данные на май 2002 года) Участники фокус-групп, проведенных ФОМ в июне 2002 года, на вопрос «Как вы считаете, война в Чечне кончилась или нет?» — чаще всего давали такие ответы:

«Мне кажется, что она никогда не закончится, так и будут понемножку постреливать»,

«Война-то, может, и закончилась, по все равно стреляют»,

«Думаю, что еще лет десять будут постреливать».

Пессимистичными были и большинство ответов на вопрос о возможной продолжительности войны:

«Думаю, что такое и сто лет может длиться»,

«Мне кажется, что таково перманентное состояние региона»,

«Пока жив последний чечен» (Кертман. 2002).

К августу 2002 доля россиян, критикующих войну, увеличилась до 48% против 30% одобряющих. В то же время неодобрение действий военных не означало осуждение армии. По мнению социологов ФОМ. солдат и офицеров, воюющих в Чечне, опрошенные были склонны считать скорее жертвами неправильной политики властей, нежели непосредственно виновниками сложившейся ситуации.

Вообще в массовом сознании сложилась достаточно неоднозначная оценка деятельности российской власти в Чеченской республике. Из общего числа граждан, участвовавших в фокус-группах ФОМ в июне 2002 года, 31% полагали, что власти стремятся, но не могут нормализовать ситуацию в Чечне. В свою очередь, 37% респондентов заявили, что российские власти могут, но не хотят нормализовать ситуацию в Чечне.

Эти данные представляются весьма существенными для понимания логики восприятия массовым сознанием событий на Северном Кавказе. Опрос показал, что и среди молодежи, и среди граждан среднего возраста ощутимо — почти в полтора раза — больше тех, кто подозревает власть именно в нежелании развязать или разрубить "чеченский узел". И только среди относительно пожилых граждан эта точка зрения оказалась несколько менее популярна. Возможно, такая позиция связана с тем, что большая часть сознательной жизни старших поколений пришлась на советские времена, и эти люди привыкли доверять государству. Им труднее допустить мысль, что власть по каким-то соображениям сознательно затягивает кровавый конфликт на собственной территории.

Характерны и аргументы, которые приводили респонденты, уверенные в неспособности правительства справиться с чеченской проблемой. Большинство из них обращали внимание на объективные трудности, с которыми приходится иметь дело федеральным властям. Во-первых, участники фокус-групп подчеркивали, что предотвращать террористические акты, находить их исполнителей и особенно инициаторов вообще очень сложно. Во-вторых, респонденты говорили о специфике менталитета чеченцев, постоянно апеллируя к истории этого народа — точнее, к собственным, довольно приблизительным представлениям о ней: "Чеченцев никто еще не победил. Нет такой нации. И пока последний чечен не погибнет — это будет месть и месть. Они не сдадутся. Это не та нация, которую можно поработить "(Там же).

В качестве причин, метающих российским властям урегулировать ситуацию в Чечне участники фокус-групп также выделяли широчайшую поддержку чеченских боевиков извне, со стороны международного терроризма или исламского мира. Причем, как показывают исследования, так называемый "человек с улицы" не всегда четко различает эти понятия: "Там у них и Турция воюет, и Иран. Кого там только нет» (Там же). Помимо прочего, на фокус-группах звучала мысль о невозможности решить чеченскую проблему, пока не разрешен ряд внутренних проблем России: российская государственность ослаблена, а экономика — немощна. Иногда, впрочем, такая постановка вопроса позволяла респондентам смотреть в будущее с умеренным оптимизмом: «Сейчас Путин взялся навести порядок — по зарплате, по социальному, то есть поднимет престиж армии, коррупция уйдет, то <будет> порядок» (Там же). Подобный тип рассуждений позволяет предположить, что оптимизм обеспечивается элементарной инверсией: восстановление "порядка" в России, полагают некоторые, автоматически приведет к улучшению ситуации в Чечне.

Таким образом, массовое сознание располагает широким арсеналом схем, более или менее рационально объясняющих версии, что российские власти не могут (хотя и стремятся) ликвидировать очаг напряженности на Северном Кавказе.

Что же касается самой популярной версии власти "могут, но не хотят" нормализовать ситуацию, — то здесь о подобном разнообразии аргументов говорить не приходится. Как отмечают социологи ФОМ, участники групповых дискуссий не приводят ни одного рационального довода, объясняющего свою позицию. Наиболее настойчиво повторяется предположение об экономической подоплеке конфликта. При этом уверенность в том, что войну в корыстных финансовых интересах подогревают некие криминальные силы, непоколебима: "Пока существует понятие "деньги", до тех пор будет там война. Оттуда очень много наркотиков идет"(Там же). Очевидно, в основе подобной уверенности лежит марксистский стереотип, внедрявшийся в массовое сознание в советское время, объявляющий экономику — главной пружиной всех социальных и политических процессов.

Другая причина глубокой уверенности в нежелании властей решать чеченскую проблему кроется в недоумении простого российского человека перед тем обстоятельством, что страна, еще недавно бывшая сверхдержавой, не может подавить сопротивление на территории маленькой республики:

«В Великой Отечественной войне фронт был от севера до юга. А здесь — такая штучка»,

«Вообще, я поражаюсь, как можно воевать столько лет с Чечней при наших возможностях!" (Там же).

Комментируя такие недоуменные высказывания, социолог ФОМ Г. Кертман отмечает: эмоции в них "перевешивают" вполне рациональные представления как об объективных сложностях, препятствующих успешному урегулированию конфликта, так и о тех ошибках и преступлениях, которые совершаются в ходе военной операции в Чечне и снижают ее эффективность, но ни в коей мере не свидетельствуют о ее целенаправленном затягивании. В результате актуализируется склонность, российского массового сознания к конспирологическим интерпретациям социальной реальности, к поиску "вредителей" (там же).

Переломным этапом в восприятии второй чеченской войны массовым сознанием россиян стал захват театрального центра «Норд-Ост» в Москве 23 октября 2002. После этой акции, закончившейся гибелью террористов и их более 100 заложников, подавляющей части населения (64%) окончательно стало ясно: война в Чечне больше не ограничивается пределами республики. И вновь произошел резкий всплеск антивоенных настроений. К декабрю 2002 года доля россиян, выступавших  за мирное решение чеченской проблемы, достигла 54%, в то время как процент респондентов, настаивавших на продолжении военных действий, понизился до 36%.

Реакция людей на очередной теракт была одной из самых острых за последние годы. Вот типичное высказывание респондента ФОМ: «Я в шоке был вообще-то. Третий раз в шоке. Первый раз — с подводной лодкой, когда наши прошлепали это все: можно было хотя бы двух человек спасти, они это не смогли. Второй раз — с домами, которые здесь рушили и бомбили. А третий раз — вот сейчас, «Норд-Ост», который произошел в последнее время" (Климов, 2002).

Теракт в Москве был воспринят па высоком эмоциональном уровне: о «жалости, сочувствии, сопереживании» семьям погибших заявили 37% опрошенных, о «страхе, тревоге, ужасе» — 28%. Людей, отметивших свое угнетенное состояние, шоковую реакцию, глубокое расстройство или чувство беззащитности, в общей сложности оказалось 18%.

По свидетельствам социологов ФОМ, на первых фокус-группах после трагедии обсуждение причин произошедшего переплеталось с эмоциональными рекомендациями власти, как следовало бы решить чеченскую проблему «раз и навсегда». Немногие из участников продемонстрировали готовность отделить эмоции от рационального анализа проблемы: «Мне иногда кажется — и честно говоря, я просто презираю себя внутренне за эти мысли, но возникало такое: собрать всех в две ночи в вагоны для животных и отправить просто. Вот тогда нам не было бы страшно. И под колючую проволоку. Вот как в Израиле: они сделали Сектор Газа. Вот и так сделать. Это чисто эмоции. Я знаю, что повторения этого никогда уже не будет. Что касается окончания войны или отделения, это тоже не все просто: уже 70% Чечни здесь, кого там отделять — стариков — этих, которые не террористы? Надо как-то решать вопрос с Чечней не только силовыми методами, но и экономическими: людям дать какую-то работу, чтобы они были заняты делом... Может быть, тогда молодежь не будет к боевикам уходить" (Там же).

Особое внимание следует обратись па оценку россиянами действий российских властей и спецслужб во время трагедии в театральном центре: 85% опрошенных согласились с тем, что решение о проведении спецоперации, во время которой погибли заложники, было правильным. Несмотря на жертвы среди мирного населения, 73 % респондентов оценили ее как успешную. Подобную оценку деятельности силовых структур можно объяснить только одним: символическая победа, одержанная над бандитами, оправдала жертвы и частично сняла со спецслужб груз ответственности. Эта логика характерна и для оценки заявлений и поступков президента В.Путина в дни трагедии. Положительно действия главы государства оценили 81% россиян. Обращение к гражданам страны, с которым В.Путин выступил после захвата «Норд-Оста» также получило одобрение 57% опрошенных.

Более критично отреагировало общество на захват чеченскими боевиками школы в североосетинском городе Беслан 1 сентября 2004 года. По мнению 56% опрошенных, захват школы можно было предотвратить. Только 43% респондентов отмстили профессионализм в деятельности российских силовых структyp по освобождению заложников. Действия и заявления В. Путина также были восприняты более сдержанно, чем за два года до этого: их поддержал только 61% опрошенных. И, очевидно, что подобное падение рейтинга президента и спецслужб вызвано не только тем, что жертв в бесланской школе было больше, чем в московском театральном центре. В ходе перестрелки и паники многим террористам удалось скрыться. Фактически в Беслане российская власть потерпела сокрушительное поражение.

Напрашивается вывод: российское общественное мнение склонно оправдывать ужасы войны и гибель людей, но только в тех случаях, когда это ведет к победе над врагом. В дни подобных трагедий включается традиционный механизм, подчиняющий частные интересы личности коллективным и ставящий государственные интересы выше отдельной человеческой жизни. Историческая память общества, концентрирующая массу лишений от монголо-татарского ига до Великой Отечественной войны, признает такую ситуацию логичной. Но если нет победы, то боль коллективного унижения оказывается острее, чем боль утраты.

Характерно, что после Беслана власть поняла эту опасность и решила сыграть на эмоциональное опережение, подняв в стране волну антитеррористических митингов. На центральных каналах проводилась широкомасштабная реклама этой акции. Но в самом обществе глубокая потребность принять участие в антитеррористичсских выступлениях не возникла. По сообщениям в прессе, многие митингующие студенты, сотрудники госучреждений, рабочие крупных заводов — вышли на площади «по рекомендации» своего руководства. Около 54% россиян, опрошенных в те дни социологами, отметили, что после трагедии в Беслане митинги в их городах вообще не проходили. Хотя 50% респондентов при этом согласились, что такие акции необходимы.

Чем вызвана такая пассивность? Как отмечает заведующая кафедрой политической психологии философского факультета МГУ, профессор Елена Шестопал, наше общество так и осталось неразбуженным. По своей структуре оно атомизировано — каждый сам по себе: «С одной стороны, нормальная защитная реакция объяснима, потому что невозможно все время жить с ощущением страха... Это нормально, опасно другое — апатия, неспособность общества адекватно реагировать на то, что происходит» (Замятина, 2004: 6–9).

И совершенно иную картину мы наблюдали в январе–феврале 2005 года, когда в России вступил в силу закон о монетизации льгот. По стране прокатилась волна несанкционированных митингов, многократно превысившая по своей силе и продолжительности антитеррористические акции. Этот факт означает, что в настоящий момент российское общество сильнее всего озабочено своими внутренними социально-экономическими проблемами и способно мобилизоваться только для их решения. Что же касается старой чеченской раны, то большинство населения с ней смирилось. Люди эмоционально реагируют на острую боль, возникающую в результате очередного теракта. А затем уходят в свои повседневные дела, занимая позицию зрителей и предлагая властям решать чеченскую проблему так, как они это считают нужным.

Примечания

  1. Алейник, 1994 — Алейник Л. Ввод войск в Чечню снизил рейтинг президента Ельцина //Сегодня. — 1994. — 27 дек. — С.2.

  2. Астафьев, 1991 — Астафьев В. П. Coбp, соч.: В 6 т. — М.: Молодая гвардия, 1991 — Т.2: Ода русскому огороду. Рассказы.

  3. Борис Ельцин в Чечне: Реакции // Сегодня. — 1996.—29 мая.— С.1.

  4. Взрыв в Москве: Электронная фокус—группа. Москва, 23 авг. 2000 [Электронный ресурс]. — Электрон, дан.— Режим, доступа: blip: //www.bd.fom.ru/cat/Chechnya/act ^terrorism, свободный; последнее посещение: февр. 2005.

  5. Гудков, 1995 — Гудков Л. Власть и Чеченская война в общественном мнении России // Сегодня. — 1995. — 23 февр. — С.З.

  6. Гудков,199б — Гудков Л. Год чеченской войны в общественном мнении России // Дружба народов.— 1996.—№2.— 160–168.

  7. Гудков, 2000 — Гудков Л., Дубин Б. Российские выборы: время серых // Мониторинг общественного мнения. — 2000. — №2. — С. 17–30.

  8. Гудков, 2001 — Гудков Л. Чеченская война и развалившееся «мы» [Электр


Информационные партнеры

www.dumrf.ru | Мусульмане России Ислам в Российской Федерации islamsng.com www.miu.su | Московский исламский институт
При использовании материалов ссылка на сайт www.idmedina.ru обязательна
© 2024 Издательский дом «Медина»
закрыть

Уважаемые читатели!

В связи с плановыми техническими работами наш сайт будет недоступен с 16:00 20 мая до 16:00 21 мая. Приносим свои извинения за временные неудобства.