Глава вторая

СОВРЕМЕННЫЙ МИР И ВЫЗОВЫ ГЛОБАЛИЗАЦИИ

2.1. Ян Бреман. Исключения и глобализация в исторической перспективе

Нашим отправным пунктом является понятие исключения, определяемое как отсутствие доступа к полноправному участию в экономической, политической, общественной и культурной жизни процветающей части общества. Как уже указывалось во вводных документах, исключение порождает чувство безысходности и протеста. Мы делаем акцент на связях между глобализацией и исключением: до какой степени глобализация способствует преодолению или, наоборот, усугублению исключения? Для того чтобы получить вразумительный ответ на этот вопрос, необходимо рассмотреть оба явления в исторической перспективе. Исключение, конечно, возникло давно и его нельзя связывать только с ускорением процесса глобализации в течение последней четверти ХХ столетия. В то же время причины неравенства на межнациональном уровне могут быть поняты только путем анализа процесса глобализации.

Состояние исключения, в котором пребывают миллиарды людей, часто связывают с бедностью и неравенством последних. В первую очередь следует упомянуть о нехватке средств. Учитывая отсутствие средств производства, таких как земля, или других форм капитала, значительная часть экономически активного населения в таком обществе вынуждена продавать свою рабочую силу, чтобы заработать на жизнь. Бедность становится особенно глубокой, если: а) цена рабочей силы близка или даже ниже уровня ее воспроизводства и b) если свирепствует безработица или неполная занятость, потому что предложение рабочей силы намного превышает спрос. Эти два фактора часто оказываются взаимозависимыми. Исключение из средств производства может привести к исключению из средств потребления. В этих случаях люди скатываются в нищету.

Исключение имеет различные аспекты, которые не обязательно перекрывают друг друга. В экономическом плане исключение указывает на невозможность заниматься работой, которая обеспечивает доход, достаточный для удовлетворения основных потребностей. В политическом плане исключение подразумевает отсутствие возможности влиять на власть, неспособность серьезно участвовать в процессах принятия решений от домашнего уровня и выше. В социальном плане исключение означает потерю респектабельности и достоинства в своих собственных глазах, а также и глазах окружающих. Противоречия между этими тремя аспектами представляют возможности для вмешательства, которое могло бы помочь осуществить включение. Избирательное право, принцип «один человек – один голос», который стал повсеместным после деколонизации в обществах Южной и Юго-Восточной Азии, усилил политическое влияние социальных слоев, которые в предшествующих поколениях не имели права голоса. В этой степени введение демократии расширило возможности маневрирования для неимущих людей, например, сельскохозяйственных рабочих в Индии, застрявших на обочине общественной жизни. Однако опыт показывает, что демократизация общества не является достаточным условием для включения.

Когда различные аспекты исключения укрепляют друг друга, возникает накопленное исключение, с которым трудно справиться. Подобно категории супер- или ультрабедных, недавно начавшей упоминаться в литературе, имело бы смысл ввести подкласс супер- или ультраисключенных. Подобные ситуации характеризуются тем, что различные аспекты уязвимости, объединяясь, дают состояние сегрегации, то есть своего рода отделения беднейших слоев от основного общества.

Бедность не обязательно тождественна исключению. Люди могут страдать от лишений, но если они не имеют возможности соотносить свои собственные обстоятельства с условиями, в которых живут другие люди, у них нет причин чувствовать себя исключенными. Глобализация как процесс, конечно, помогла расширить социальные горизонты и создать новые стимулы к активности. Появившиеся новые средства связи облегчили возможность людям сопоставить качество своей собственной жизни с более высоким уровнем жизни других людей, живущих рядом или далеко от них. Относительная нужда, таким образом, имеет огромное значение в определении исключения. Точно так же неравенство не является достаточным условием для того, чтобы оказаться в состоянии, которое мы именуем исключением. Конечно, для социальных систем, в которых организующим принципом является иерархия, характерны искаженное распределение собственности, власти и влияния. Но могут ли люди, располагающиеся на дне таких обществ, автоматически характеризоваться как исключенные? В старых работах по кастовому порядку в Южной Азии было обычным делом определять такие категории с точки зрения исключения: изгоями были те, кто жил за пределами черты бедности. С точки зрения социологии, однако, эти категории были включены, поскольку их присутствие, а также выполняемые ими экономические функции были необходимы более высоким кастам для того, чтобы сохранять свою чистоту. Состояние исключения предполагает, что человеку отказано в том, чтобы иметь социальную значимость, играть какую-либо конструктивную роль в экономической или неэкономической жизни, то есть данный человек не входит в число тех, кто востребован. Социальные системы, построенные на принципах равенства, с другой стороны, не так легко терпят исключение. Если по какой-то непредвиденной причине люди более не являются включенными, в обществе включаются механизмы, облегчающие их возвращение в число включенных. Представляется, что в мире в целом, и это также должно иметь отношение к процессу глобализации, наметилось стремление от исключения к включению, если не в плане общественной практики, то по крайней мере в качестве общественного идеала, что является позитивным фактом. Исключение, в смысле быть лишенным права иметь доступ к включению, по-видимому, потеряло даже ту видимость законности, которую ранее имело.

Сопоставление исключения с сопротивлением вредно для понимания обоих понятий. Как и во всех разновидностях дуализма, сосредоточение внимания на противоречивых сущностях помогает нам понять, что в действительной жизни истина находится посредине (между двумя противоречивыми понятиями). Было бы полезно рассмотреть противоречие между исключением и включением не как нечто фиксированное, а как живое, динамическое явление, эволюционирующее с течением времени. Это необходимо подчеркнуть: состояние исключения, а значит, и включения является не статичным, а динамичным. Вопросы, которые необходимо рассмотреть, касаются не только исключения из чего и кем, а также с какого времени. Наконец столь же важным, как осознание исключения самими исключенными, является понимание исключения теми, кто включен. Итак, каковы же явные и тайные предпосылки того, чтобы держать исключенную часть человечества скрытой от взоров его включенной части?

В конструктивной работе Валлерштейна по генезису современной мировой системы разбираются многие предубеждения, в рамках которых глобализация считается недавним явлением. При всей его критичности, однако, этот социолог, кажется, соглашается с тем, что путь развития третьего мира по существу является повторением тех преобразований, которые имели место в западном обществе в девятнадцатом и первой половине двадцатого столетия. Он имеет в виду переход от аграрной к индустриальной экономике, произошедший за несколько последних десятилетий. Его скептицизм главным образом направлен против тезиса об устойчивости капиталистического способа производства на всемирном уровне, а отправной точкой его рассуждений является мысль о высвобождении все большего числа рабочих рук из сельского хозяйства и их последующее вливание в другие сектора экономики. Имея в виду тенденцию, Валлерштейн говорит о деаграризации (утрате сельскохозяйственной направленности), в особенности которая во второй половине прошлого столетия радикально изменила прежнюю структуру мировой экономики. Кроме того, большая часть человечества, также находящаяся за пределами высокоразвитой части мира, была вытолкнута из основного производственного сектора. Этот произошедший сдвиг не должен, по моему мнению, пониматься как повторение того же самого процесса промышленной перестройки, которая в более ранний период произошла в Западной Европе. Исход населения в города в третьем мире не означает, что мигранты в большом количестве сумели осесть на новом месте. Хотя численность населения больших городов в последнее время значительно возросла, большая часть мигрантов остается на пути от деревни к городу. Подобное перемещение рабочей силы не зависит от расстояний, иногда соединяя места отправления и назначения в пределах одной страны, а в других случаях пересекая границы континентов. Беспрерывная миграция и ротация связаны с формой труда – работой на себя или наемным трудом; в последнем случае работа носит случайный характер. Высокая эластичность рынка труда и низкая оплата за работу, требующую очень невысоких или вообще не требующую никаких навыков и образования, – таковы в целом условия, формирующие и поддерживающие устойчивость теневого сектора экономики.

Валлерштейн оптимистически утверждает, что, переход к этой неаграрной работе, независимо от невысокой потребности в ней, что влечет за собой частые периоды безработицы, в конечном счете ведет к более высокому уровню заработной платы. Для работников, занятых в теневой экономике, приобретаемый подобным образом опыт служит трамплином для последующего перехода в обычный ее сектор. «Даже там, где есть много людей, являющихся безработными с формальной точки зрения, таких, что получают доходы в теневом секторе экономики, реальные альтернативы, доступные таким работникам в бывших колониальных районах и станах-лидерах мирового развития, таковы, что эти работники могут достичь разумного уровня заработной платы и войти в обычный, формальный сектор экономики» [Wallerstein, 2000, Р. 262].

Оправдано ли его заключение применительно к рабочей силе, которую сделали мобильной в городах и деревнях Индии? На этом социальном явлении я сосредоточил свое внимание в ходе многих лет полевых исследований. Ответ должен быть отрицательным; это подробно описано в труде Footloose Labour; Working in India’s Economy [Breman, 1996]. Хотя доход работников несельскохозяйственного теневого сектора несколько превышает заработки сельскохозяйственных рабочих, большинство прежних домашних хозяйств до сих пор вынуждено выживать, имея доход менее одного американского доллара на душу населения в день. Это означает, что люди, зависящие от неформальной рынка труда, в большинстве случаев обречены оставаться в нищете. Согласно несколько более мягкому определению уровня бедности, учитывающему не только чистый прожиточный минимум, но также стоимость, например, проживания, медицинского обеспечения, образования и хотя бы минимального досуга, этот уровень составляет по крайней мере два доллара на душу населения в день, причем не от случая к случаю, а регулярно. Такое «комфортное» существование является, скорее, исключением за пределами формального сектора экономики.

«Открытие» неформального сектора городской экономики в начале 1970-х годов было сделано вместе с предположением о том, что этот сектор играет роль некого «зала ожидания». Здесь армия мигрантов из отсталых районов может приспособиться к новой среде обитания, перед тем как перейти выше, в формальный сектор, где они найдут более квалифицированную, высокооплачиваемую, постоянную работу. На основании моих долгих эмпирических местных исследований, проведенных как в Индии, так и в Индонезии, я заключил, что трудно найти случаи подобного взлета наверх. Серия политических докладов в 1970-х и 1980-х годах, сделанных по заказу главным образом Международной организации труда (МОТ), привлекла внимание к тому, что называлось проблемой неформального сектора, предлагая меры и новые правила с целью улучшения условий работы и жизни работающих бедняков в странах третьего мира. Доклады подобного типа и планы преобразований составляются до сих пор. Но теперь доминирует мнение, что рынки рабочей силы в бедных странах должны стать еще мобильнее. Отсюда исходит предложение отменить то, что названо несправедливой привилегией, предоставляемой рабочей силе, занятой в формальном секторе экономики. Необходимо прекратить защищать маленький, но мощный авангард трудящихся в странах третьего мира ради стимулирования роста занятости. От правительств требуют облегчить свободное взаимодействие рыночных сил. Подобный подход исключает введение государством схем социального обеспечения.

Таковы были рекомендации, подготовленные Всемирным банком в основном политическом документе. Я обсуждал сущность и рекомендации документа World Development Report в своем критическом обзоре [Breman, 1995]. Авторы, утверждая, что неформальный сектор экономики является решением, а не проблемой, пытаются доказать: то, что выглядит как бедность, отсутствие собственности, при более тщательном рассмотрении оказывается накоплением капитала в несколько искаженной форме, которое происходит во внушительном масштабе в неформальном секторе экономики. Я никак не могу согласиться с этой оценкой, которая является частично преувеличением, а частично заблуждением [Breman, 2001].

Теперь вернемся к анализу Валлерштейна, основанному на предположении, что мировой капитализм в настоящее время находится в состоянии острого и даже неизлечимого кризиса. Экспансия этого способа производства, согласно данному социологу, в значительной степени подорвана экономическим поворотом, вызванным существенным падением прибыльности. Это приводит к ограничению накопления капитала, которое всегда было основой капиталистического производства. Пересыхает поток инвестиций, которые необходимы для расширения и модернизации рынков. Первый из трех факторов, ответственных за произошедший экономический поворот, уже упоминался: это растущая во всем мире заработная плата; данный фактор делает невозможным «бегство» капитала в районы, которые являются «слаборазвитыми» и где стоимость рабочей силы намного ниже. Капиталистические предприниматели более не могут придерживаться своей испытанной стратегии непрерывного перемещения производства, а вынуждены непосредственно противостоять требованиям работников неформального сектора, добивающихся более высоких доходов. Бассейны резервной рабочей силы в удаленных от промышленных центров районах, которые до сих пор считались неисчерпаемыми, были наконец включены в рыночную экономику. После прохождения стадии, когда эти люди снимались с мест и находились поэтому в состоянии политического смятения, они наконец сумели усилить свои позиции на переговорах с капиталом и начали добиваться повышения уровня заработной платы. С точки зрения интересов рабочей силы эта оценка представляется довольно оптимистической, но она, по моему мнению, нереалистична: достаточно вспомнить об устойчивой бедности низших слоев в сельской и городской Индии. В еще большей степени это относится к утверждению о переходе бедняков в формальный сектор экономики, которое делает Валлерштейн (Wallerstein, Р. 261–262].

Уменьшается ли накопленный капитал под действием двух других факторов, обсуждаемых им? Он, с одной стороны, указывает на растущую неспособность частных компаний от оплаты расходов на восстановление окружающей среды и, с другой стороны, на увеличение налогообложения. Действительно, усиление влияния экологических движений приводит к тому, что компании ныне должны сами нести расходы по очистке земли, воды и воздуха. В районах моего исследования, Южной и Юго-восточной Азии, подобный решительный поворот к экологической ответственности будет исключительно трудно осуществить. Предприниматели стараются приписать внешним факторам результаты своей разрушительной деятельности. Нежелание среднего государства третьего мира предпринять сильные меры против ухудшения качества окружающей среды, в моем представлении, свидетельствует о сырой, дикой природе капитализма в этих странах. В этой, большей части мира общество потребителей и другие неправительственные организации имеют гораздо меньшее влияние, чем в процветающих капиталистических странах, на анализе ситуации в которых Валлерштейн основывает свои доказательства.

Третьим фактором, приводящим к уменьшению накопленного капитала, является увеличение налогообложения. Капитал более не в силах противостоять давлению общества и народным притязаниям на лучшее образование, здравоохранение и страхование жизни. По мнению Валлерштейна, капитал идет на уступки, стремясь узаконить на государственном уровне деятельность до сих пор неимущих групп населения и осознавая, что подобные жесты необходимы для сохранения политической стабильности [Wallerstein, 2000, Р. 263]. И опять, в ходе моих исследований в западной Индии в течение последних четырех десятилетий, мне не приходилось встречать ни политиков, ни бизнесменов, опасавшихся, что низшие социальные слои создают серьезную угрозу правопорядку, оправдывают таким образом свою репутацию «опасных классов», заслуженную в совершенно других условиях. Унижение работающих бедных, которое доминирует в господствующем общественном строе, не смягчается более мыслью о том, что там, внизу находится скрытое хранилище силы, ожидающей часа, когда можно будет выступить против невыносимой эксплуатации и исключения.

Не наблюдается ни признаков перехода к боле строгой системе налогообложения, ни изменения в равновесии сил, ведущего к более равномерному распределению богатства. Финансовый кризис государств, на который намекает Валлерштейн [Wallerstein, 2000, Р. 264], не имеет, конечно, ничего общего с невыносимым налоговым бременем, которое несут богатые. В отношении стран на обширном субконтиненте Южной Азии можно утверждать обратное: эти государства не могут и не хотят ни извлекать разумную часть добавленной стоимости для общественных нужд, ни даже осуществлять надлежащий контроль над тем, как капитал расходуется. Следовательно, здесь не имеется никаких сетей социального спасения, которые могли бы свести к минимуму уязвимость бедных, в то время как расходы на государственное жилищное строительство, образование и здравоохранение остаются намного ниже того, что минимально необходимо для существенного улучшения уровня жизни работников неформального сектора экономики.

Ограничение накопления капитала, о котором говорит Валлерштейн, равно как и резкого падения норм прибыли, я не наблюдал в ходе моих социологических исследований в Индии в течение последних сорока лет. По моим данным, можно, скорее, утверждать обратное, т. е. говорить об ускорении процесса создания и роста капитала, который остается вне досягаемости национального и транснационального управления. Капитал стал значительно более «летучим», но пути, по которым он переходит из страны в страну, совершенно не контролируются. Приведем один пример: ощущается серьезная нехватка информации о масштабах частных финансовых переводов во многие районы Азии и, наоборот, из этих стран в другие части мира.

Параллельно с освобождением капитала от государственного регулирования наблюдается концентрация излишков, являющаяся результатом постепенного смещения равновесия между имущими и неимущими. Я бы отверг предположение, что мои результаты справедливы только для мест моих исследований в Индонезии и Индии. Собственно говоря, Валлерштен сам хорошо знает, что тенденция к поляризации общества не приостановилась.

История «постреволюционных» режимов свидетельствует, что они оказались неспособными уменьшить поляризацию в какой-либо значительной степени в мировом масштабе и даже внутри страны, как не смогли они установить и настоящее внутреннее политическое равенство. Они без сомнения провели множество реформ, но ведь они обещали нечто гораздо большее, чем реформы. И потому мировая экономическая система осталась капиталистической, что режимы за пределами основной зоны были структурно не способны «догнать» богатые страны [Wallerstein, 2000, Р. 265].

В свете этого недвусмысленного заявления его предсказание неизлечимого кризиса тем более удивительно. Не отбрасывая этот термин как таковой, я бы хотел придать ему значение, несколько отличное от того, о котором говорил Валлерштейн. В моем понимании истинная причина кризиса мирового капитализма заключается в его упрямом и пагубном нежелании позволить весьма значительной части человечества утвердить себя как производителей и как потребителей для полного и справедливого участия в процессе капиталистического производства и распределения. Не придан официальный статус местной рабочей силе – в смысле более высокой заработной платы, наличия систем охраны труда и социального обеспечения, что необходимо для достижения более достойного образа жизни. Неизбежным результатом является то, что не осуществляется крайне необходимое увеличение возможностей для торга у трудящейся бедноты, что является непременным предварительным условием структурного, а не конъюнктурного расширения рынка.

Мое замечание является тем более тревожным, потому что плохо согласуется с тезисом о том, что капитализм больше, чем какой-либо другой способ производства, основывается на рациональной логике. Являются ли процветание и демократия для меньшинства населения мира, в конечном счете, действительно совместимыми с исключением из этих «привилегий» большей части человечества, обреченной жить в страшной бедности и бесправии? Во всестороннем социально-историческом исследовании де Сваан сформулировал причины и направления, по которым национальные элиты стран Североатлантического бассейна в конце концов решили допустить трудящуюся бедноту в господствующее сообщество. В конце его трактата содержится предупреждение о том, что эти преобразования по различным причинам, но в значительной степени из-за уменьшения роли, которую в нынешней ситуации играет правительство, не могут быть проведены во всемирном масштабе по прежней схеме [de Swaan, 1988, Р. 257].

Валлерштейн весьма справедливо указал, что люди всюду в мире забирают обратно у государства функцию обеспечения их собственной безопасности [Wallerstein, 2000, Р. 265]. Мое замечание заключается в том, что это стремление не отдавать право осуществлять насилие, может быть, имеет в своей основе агрессивные, а не оборонительные цели. Другими словами, эта тенденция стимулируется не страхом перед возможным неповиновением масс, а скорее решимостью элиты прибегнуть в конечном счете к необузданному зверству с тем, чтобы сохранить свои индивидуальные и коллективные достижения и даже увеличить имущественный разрыв еще больше, не давая бедным, а забирая у них. В конечном счете, основным результатом процесса глобализации является не облегчение бедственного положения низов, а постепенное обогащение верхов.

Я не могу согласиться с выводом Валлерштейна насчет неизлечимости кризиса мировой капиталистической системы. Можно действительно заключить, что кризис продолжается, но он не имеет ничего общего с падением нормы прибыли, а связан скорее с нежеланием капиталистов расширить рынки, увеличив покупательную способность части населения, живущей в бедности, и тем самым положить конец состоянию исключения с точки зрения и производства и потребления.

С конца восемнадцатого и до середины двадцатого столетия колониализм держал большую часть населения завоеванных им территорий заложниками аграрного способа производства, остававшегося в значительной степени некапиталистическим по своей природе. Обобщая, можно было бы утверждать, что зародившаяся в колониальную эру мировая экономика стала приобретать структуру, для которой характерно серьезное и все увеличивающееся неравенство. В то время как на Западе с его промышленным развитием и урбанизацией иерархическое устройство общества потеряло свою легитимность, колониализм в процессе ослабления традиционного, патриархального порядка стал воплощением новых форм неравенства, основанных на принципах дискриминации на расовом и национальном уровне. Индийский социолог Андре Бетейль обратил внимание на тот парадокс, что западные общества вновь обратились к идее равенства как раз в тот исторический момент, когда в самых отвратительных своих формах торжествовал империализм [Beteille, 1983].

Из-за прироста населения и в результате проводимой колониальной политики огромная масса малоземельных и безземельных крестьян скопилась на дне экономик азиатских стран. В странах Южной и Юго-восточной Азии, являющихся объектом моего исследования, безземельные крестьяне составляли от немногим менее одной пятой до чуть более одной трети всего сельского населения. Опустил ли последний этап колониализма еще большее число людей на дно общественной жизни? Ясно, что увеличение плотности населения, которое стало заметным к концу девятнадцатого века и продолжалось в течение первой половины двадцатого столетия, приводило к сокращению размеров крестьянского хозяйства. Труднее установить, имело ли место массовое скольжение вниз по аграрной иерархической лестнице, в ходе которого многочисленные землевладельцы сначала переходили в категорию арендаторов земли, а затем становились безземельными батраками. В течение последних полутора веков колониального правления число рабочих мест в сельском хозяйстве, скорее всего, увеличилось очень незначительно или даже уменьшилось. Последнее, в частности, было отмечено в Южной Азии, где в результате деиндустриализации (т. е. исчезновения ремесленнического производства, организованного при доме, усадьбе), безработица в сельскохозяйственном секторе увеличилась еще более. В любом случае обратная тенденция проявлялась слабо, если вообще имела место. Иными словами, в Южной Азии были отмечены лишь слабые признаки промышленного капитализма, который в европейском сельском хозяйстве поглотил избыток крестьянского пролетариата. По мере того как новые отрасли промышленности создавались в колониальных метрополиях Азии, деревенская рабочая сила допускалась в эти отрасли лишь частично и на определенных условиях, т. е. неработающие члены семьи должны были оставаться в деревне, и только сами работающие допускались в городскую среду на период их трудовой деятельности. Это же практиковалось и по отношению к армии безземельных, которых вербовали в качестве кули на шахты и плантации во внутренних районах Азии или даже отправляли на судах в другие страны. Как только срок контракта истекал, большинство этих рабочих отсылались обратно домой или к иному предписанному месту назначения [Breman, 1990].

Колониальные администрации не могли обойти вниманием сокращения занятости в сельскохозяйственном производстве. В целом, однако, они прилагали лишь незначительные усилия по перераспределению земельных наделов с тем, чтобы избавить крестьянское производство от вечного застоя. Исключением в этом плане было введение не верхнего, а нижнего предела доступа к сельскохозяйственной собственности на острове Ява в начале 1920-х годов. В ходе этой реформы земля отбиралась у крестьян-маргиналов и передавалась в руки их лучше оснащенных соседей по деревне. Заявленная цель этого эксперимента состояла в том, чтобы укрепить положение зажиточного крестьянства. Как гласила официальная версия, переход из маргинального класса в класс безземельных должен был обеспечить людям, полностью освобожденным от средств производства, большую чем ранее свободу на рынке труда. Так как их крошечный участок земли в любом случае не был способен обеспечить им прожиточного минимума, эта мера, как утверждалось, была принята для их же собственной пользы [Breman, 1983, Р. 39–71]. В этом отношении мнение колониальных властей было сходным с утверждением Каутского, говорившего о том, что маргинальные крестьяне фактически находились в худшем положении, чем свободные наемные рабочие. Это с виду правдоподобное предположение не нашло подтверждения в ходе моих полевых исследований в сельских районах западной Индии и Явы. Напротив, мои наблюдения показывают, что владельцы даже малого участка земли имеют преимущество перед безземельными домашними хозяйствами, когда они уезжают из деревни в поисках дополнительной работы и дохода.

Исследование общественной жизни в Азии позднего колониального периода показывает, что именно сочетание экономических и демографических факторов привело к постепенному обеднению крестьянства. Другими словами, землевладельцами в деревне продолжали оставаться относительно немногочисленные крестьяне, а большая часть сельского населения была вынуждена выступить в роли арендаторов или испольщиков. Безземельный класс продолжал расти. Трудно получить адекватные и надежные статистические данные в подтверждение этих количественных изменений в классовой структуре крестьянства. Более того, представляется довольно проблематичным найти различия между классом малоземельных владельцев и классом сельскохозяйственных рабочих. В отношении последнего Дэниэл Торнер писал в своем общеизвестном исследовании аграрного сектора индийской экономики в середине двадцатого столетия, что семейства в этом классе действительно могли владеть землей на правах аренды или даже быть собственниками, но участки, принадлежавшие этим крестьянам, были настолько крошечными, что доход от их возделывания или сдачи в аренду был ниже, чем доход от работы в поле [Thorner, 1976]. Его исследования ясно показывают, что для понимания процесса псевдопролетаризации в сельской Азии необходимо не проводить резкую границу между малоземельными и безземельными крестьянами, а видеть, что эти два социальных слоя дополняют друг друга. Тогда выясняется, что в плотно населенных районах сельскохозяйственного производства в конце колониального правления такие крестьяне составляли от половины до приблизительно двух третей населения. Предположения, не слишком уверенные, о количественных изменениях в крестьянской среде при колониальном правлении не должны отвлекать наше внимание от качественных изменений, которые затрагивали производственные отношения. Другими словами, в конце колониального правления жизнь сельскохозяйственного рабочего сильно изменилась. Эти изменения совместно с капитализацией сельского хозяйства, нараставшей в постколониальную эру, привели к серьезным последствиям.

Сельскохозяйственная политика, проводившаяся после провозглашения независимости в середине двадцатого столетия, характеризовалась растущей капитализацией сельского хозяйства. Широко обсуждавшаяся «зеленая» революция, которая набрала силу к концу 1960-х годов, привела к внедрению пакета нововведений, включавшего высокопродуктивные разновидности семян, удобрений и пестицидов, кредит, новую технологию, служб пропаганды сельскохозяйственных знаний улучшение водопользования. В отличие от Восточной Азии здесь этим нововведениям не предшествовало коренное перераспределение сельскохозяйственных ресурсов. Там, где все еще существовали большие земельные владения, они были упразднены и отношения собственности были преобразованы с целью придания капиталистического статуса имеющему хорошую репутацию классу индийских землевладельцев-земледельцев, обычно являющихся членами местных доминирующих каст. Этот класс, в частности, должен был стать движущей силой реального увеличения производства и продуктивности в сельском хозяйстве, как сообщали многочисленные комментаторы в разное время (упомянем лишь немногих: Wertheim, 1964; Myrdal, 1968; Byres, 1991). Едва ли удивительно, что эти исследования также указывали на то, что изменения в социальной структуре села, явившиеся следствием такой политики, привели к дальнейшему ухудшению и без того неважного положения испольщиков и сельскохозяйственных рабочих. Мырдал [Myrdal], который не видел другого решения по выводу сельского хозяйства из безвыходного положения, выступил в защиту мягкой формы сельского капитализма. Идея, которую он пропагандировал, предусматривала: предоставить небольшой земельный надел – а вместе с ним достоинство и свежий взгляд на жизнь, а также небольшой независимый источник дохода – членам низших безземельных слоев. Даже в самых плотно населенных странах региона было бы возможно предоставить, по крайней мере, маленькие наделы на площадях, которые в настоящее время являются неиспользуемыми пустырями. В некоторых случаях земля безземельным может предоставляться в непосредственной близости от существующих землевладений. Существующая структура обрабатываемых землевладений должна быть серьезно изменена, а в некоторых местах она не нуждается ни в каких изменениях вообще [Myrdal, 1968, II, Р. 1382].

Насколько нам теперь известно, мало что из этих скромных рекомендаций было осуществлено, если вообще что-либо было сделано. Ресурсы, находившиеся в общем владении, если они еще существовали, были быстро приватизированы и, как правило, попали в руки землевладельческой элиты. В Индонезии в начале 60-х годов возросло давление с целью добиться быстрейшего вступления в силу нового земельного закона, который был принят в 1960 г. на волне популизма, поднявшейся в предшествующий период. Ответом был военный переворот 1965 г., который положил конец усилиям, инициированным снизу, с целью улучшения положения маргинальных и безземельных крестьян, которые составляли большинство населения сельских районов Явы [Breman, 1983].

Мое заключение сводится к тому, что прокапиталистическая сельскохозяйственная политика, проводившаяся в постколониальную эру, только усилила бедность и бесправие среды основной крестьянской массы. Хотя мрачные прогнозы о массовом изгнании рабочей силы в результате рационализации и механизации хозяйственной деятельности не сбылись, рост занятости в сельском хозяйстве не смог компенсировать рост сельского населения в Азии.

Ежегодник World Labour Report, издающийся Международной организацией труда, показывает, что самодеятельная занятость в сельском хозяйстве постепенно вытесняется работой по найму. Было бы преждевременно трактовать эту тенденцию как постепенную пролетаризацию. Превращение самодеятельных крестьян в наемных работников связано с изменением образа жизни, в результате чего даже средние землевладельцы отдают предпочтение надзору над сельскохозяйственными работами, а для выполнения их нанимаются работники. Это содействует созданию рынка сельской рабочей силы в капиталистическом смысле.

Крайняя нищета значительного большинства безземельных крестьян является следствием того, что предложение рабочей силы намного превосходит спрос на нее. Сценарий, разработанный национальным правительством после обретения независимости, предполагал отток избыточного сельского населения в города, где оно должно было пополнить ряды промышленных рабочих. В бывших колониальных странах Азии, однако, крупная промышленность развивалась намного медленнее, и производство там было намного менее трудоемким, чем планировалось ранее. Поэтому возможности бегства в города оказались ограниченными, а, как мы увидим далее, эмиграция также не представляется реальным выходом из положения. Люди были бы готовы оставить свою страну, однако, для излишков азиатского сельского населения не существует Нового Света, где оно могло бы осесть, как это произошло с пролетаризированными массами из Европы одно столетие тому назад. Потенциальные эмигранты в наши дни несут на себе ярлык «экономических беженцев», термин, строго негативный смысл которого показывает, что эти люди, бывшие балластом в своей собственной стране, вряд ли нужны кому бы то ни было еще в мире. Мой окончательный вывод состоит в том, что, во-первых, численность сельского пролетариата в Азии значительно превосходит его численность в сельской Европе, в то время как сельское хозяйство еще представляло там наиболее важный источник занятости. Во-вторых, вялый процесс индустриализации в Азии в сочетании с ростом населения, численность которого только недавно начала уменьшаться, резко ухудшили положение сельских низов.

Было бы неправильным, однако, сделать из вышесказанного вывод о том, что произошла консервация производственных отношений на селе, сложившихся к концу колониального правления. Развитие капитализма впоследствии стало играть определяющую роль и в сельской местности, порождая резкие изменения в общественно-производственных отношениях. Шли три взаимосвязанных процесса. Первый – это диверсификация сельской экономики. Сельское хозяйство перестало доминировать в структуре занятости крестьянства из-за растущего спроса на рабочую силу в других секторах, таких как агропромышленный, инфраструктура (дороги, каналы, дома, и прочая строительная деятельность), торговля, транспорт, сфера обслуживания. Такая диверсификация естественно не происходила везде с одинаковой скоростью, но соответствующая тенденция сомнений не вызывает. Иногда развитие новых отраслей давало последний шанс компенсировать недостаточно эффективное использование рабочей силы в сельском хозяйстве. Больше, чем отчаянный побег из села, стимулирующее воздействие на экономику оказывает, однако реальный рост аграрного производства. В деревнях Западной Индии, где я проводил свои полевые исследования, этот процесс привел к тому, что большинство безземельных крестьян более не могут теперь даже классифицироваться как сельскохозяйственные рабочие. В этих местностях, а также в штате Гуджарат в целом работа в поле более не является преобладающим источником занятости и дохода для безземельных. Работа в аграрном секторе экономики стала более разнообразной. Из аграрного пролетариата класс безземельных трансформировался в более общий сельский пролетариат.

Экономическая диверсификация сопровождалась крупномасштабной мобилизацией рабочей силы. Уход из сельского хозяйства обычно означает работу вне деревни. Хотя дрейф в сторону городов усилился, большинство мигрантов имеют мало шансов осесть там. Они работают в теневом секторе, который является самым большим источником занятости в городской экономике. Формальный сектор растет слабо и поглощает крайне небольшое число неквалифицированных рабочих, продолжающих прибывать из сельской глубинки. Теневой сектор не трамплин для прыжка в лучшую устроенную городскую жизнь, он играет роль временного пристанища для рабочей силы, спрос на которую сильно колеблется: когда она более не нужна, люди выталкивается обратно, к месту прежнего проживания. Важны не отъезд и прибытие как таковые, а постоянное движение рабочей силы туда и обратно, которое, кажется, обозначает не разрыв, а связь между сельским и городским рынками. Циркулирующая рабочая сила не страдает недостатком желания безоговорочно окунуться в городскую жизнь, как кажется, это предполагает Е. П. Томпсон (E.P. Thompson), по крайней мере когда он говорит о начальной стадии процесса (1991 г.). Проблемы возникают, скорее, от сознания бессилия, вызванного отсутствием экономического и физического пространства, которое не дает армии вновь прибывших утвердиться в качестве постоянных горожан и постепенно подниматься наверх, чтобы стать работниками, занятыми полную рабочую неделю, а не перебиваться случайными заработками на промышленных предприятиях.

Рабочая сила циркулирует не только между деревней и городом. То же самое происходит, и часто с участием гораздо большего числа людей, внутри сельской среды в поисках работы – как в сельском хозяйстве, так и за его пределами. Я посвятил целый ряд публикаций явлению миграции рабочей силы внутри сельских районов, подчеркивая связь между дальней сезонной миграцией в истинно большом масштабе и стремлением к более, так сказать, капиталистическому способу производства [Breman, 1985, 1994, 1995].

Диверсификация аграрной экономики и значительно возросшая мобильность рабочей силы связаны и с третьим фактором, приводящим к изменениям положения безземельного крестьянства: я имею в виду переход на временную работу. Крестьянское хозяйство демонстрирует тенденцию к замене постоянных сельскохозяйственных рабочих на нанимаемых на день из числа ищущих работы; в более общем плане, на смену занятости на неопределенный период времени приходят короткие трудовые контракты, основанные на принципе «нанял – уволил». Этот метод также облегчает замену местных жителей на иностранцев с тем преимуществом для работодателей, что работники, прибывшие из других мест, обычно обходятся дешевле и более послушны, позволяя обходиться с собой как с товаром. Более того, их можно нанимать и увольнять, беря в расчет лишь мгновенные колебания спроса и предложения. В отличие от более ранней практики такой труд оплачивается преимущественно или даже исключительно наличными, а оплате товарами и всевозможным льготам, которыми могли пользоваться и члены семей работников, пришел конец. Другим важным фактором является то, что вместо оплаты работников за день или год, т. е. по временным тарифам, работодатели теперь предпочитают платить сдельно, за конкретную работу, которая должна быть выполнена. Означает ли это, что производственные отношения очищены от докапиталистических элементов? До некоторой степени да, но не полностью. В конце концов прерогатива рабочей силы дать нанять себя в любой момент и по самой высокой цене оказывается подверженной многим ограничениям. Например, выплата аванса наличными часто влечет за собой контракт, который сковывает рабочую силу, в то время как предприниматели используют отсрочку выплаты заработной платы как инструмент, гарантирующий, что рабочий будет продолжать работать до тех пор, пока его не уволят. Однако ущемление свободы, вызванное подобной политикой работодателей все же отличается от рабства, в котором крестьяне фактически находились в прошлом. Я рекомендую использовать термин «неорабство» для обозначения тактики, используемой сегодняшними работодателями для обеспечения себя достаточной и дешевой рабочей силой.

После разбора исторических особенностей состояния исключения, в котором значительные группы сельского населения жили и работали при колониальном режиме в Южной и Юго-восточной Азии, в заключительной части моего доклада я представлю два исследования конкретных случаев, которые показывают, как в контексте глобализации ухудшение положения трудящихся может привести к их исключению из процесса производства занятости и неполучению ими дохода, необходимого для жизни, обеспечивающей минимальную стабильность и достоинство. Обе статьи основываются на антропологическом исследовании, проводившемся между 1997 и 2002 гг. Оба документа иллюстрируют, что исключение может представлять собой процесс, в результате которого люди скатываются вниз с лучшего положения, которое они занимали в экономике и в обществе в целом. В первом исследовании обсуждается, что произошло с сельской рабочей силой на западной Яве, когда в результате азиатского финансового кризиса уровень занятости и доходов здесь упал. Вторая статья посвящена положению трудящихся в городе Ахмадабад. Закрытие более 50 частных текстильных фабрик привело к увольнению почти 100 тысяч рабочих, которые работали по найму на условиях формального сектора экономики. После потери работы им пришлось искать заработки в теневом секторе в качестве работающих самостоятельно или временных наемных рабочих. Эти два исследования, одно о сельской, другое о городской рабочей силе, имеют целью показать, где, как и почему бедность оборачивается обнищанием и принимает форму исключения.

Точка зрения, господствовавшая в литературе по постколониальному развитию во второй половине двадцатого столетия, трактовала включение как историческую тенденцию, охватывающую все больше и больше людей в различных частях земного шара. Авторы подобных работ, принимая желаемое за действительное, предполагали, что процесс преобразований, происходивший до этого в экономиках государств Запада, будет повторен в глобальном масштабе и в конечном счете сформирует в третьем мире индустриально-городское общество, первоначально возникшее в северном полушарии по обе стороны Атлантического океана. Нет сомнений в том, что такое развитие событий было трудно предсказать в самом его начале. В конце девятнадцатого века возникли сильные сомнения относительно того, что неимущие классы в западных обществах смогут приспособиться к условиям нового индустриального строя, который создавался. Доктрина социального дарвинизма основывалась на предположении, что не все бедные смогут подняться или, коли на то пошло, должны быть подняты до жизни, достойной человека. В борьбе за выживание только наиболее приспособленные в процессе естественного отбора смогут получить право на лучшее будущее. В отличие от бедных, которых держат в запасе в качестве резервной трудовой армии, на не заслуживающих лучшей жизни бедняков навесили ярлык утверждающий, что они являются бременем для самих себя и общества в целом. Эта значительная часть бедняков была объявлена виноватой в своей собственной бедности. Так как они не могли предложить обществу ничего полезного, сам факт существования этих людей рассматривался как угроза социальной стабильности и согласию. Последующее включение и этих маргиналов в общественный мейнстрим явилось результатом исключительно трудоемкого процесса индустриализации. Производительность труда на селе быстро росла, и остававшиеся без работы крестьяне стали дешевой рабочей силой для развивавшейся промышленности. Это было обусловлено, с одной стороны, растущим напором снизу, а с другой – признанием высшими классами той истины, что цена исключения этих людей может оказаться выше цены включения. Все это происходило оттого, что экономика расширялась и требовала привлечения рабочих масс, живущих в бедноте. Нет точных указаний на то, что этот сценарий развития, который имел место в рамках национального государства, был повторен столетие спустя на транснациональном уровне. Напротив, огромный разрыв между богатыми и бедными все увеличивается.

Положение о параллельном развитии объясняет, почему в постколониальную эру политики и те, кто вырабатывает политику, говорят, что «скоро» или в «обозримом будущем» люди больше не будут жить в нищете. Признавая, что подъем уровня жизни требует времени и соответствующих предварительных условий, они воздерживались от высказываний о том, что такое вообще не может случиться. Известным примером подобного способа мышления была концепция «накопления по капле», в рамках которой обещалось, что люди совсем без средств или с небольшими средствами тоже в итоге должны извлечь выгоду из экономического роста.

В соответствии с определением включения как исторической тенденции британский социолог Т. Х. Маршалл сформулировал различные измерения процесса включения и расставил их в таком порядке: сначала предоставление законных прав, уравнивающих в юридическом смысле всех граждан, затем предоставление политических прав, в частности всеобщего избирательного права, которое поощряет всех к участию в демократических институтах власти, и наконец предоставление социально-экономических прав, высшей формой реализации которых является государство всеобщего благоденствия [Marshall, 1975].

В недавней истории развитых обществ были эпизоды, которые, казалось, сигнализировали о том, что тенденция к включению может внезапно приостановлена или даже полностью изменена, т. е. сползти назад в исключение. Мировой экономический спад 1930-х годов вновь сделал многих людей в промышленно развитых странах уязвимыми, что им было трудно принять как раз по причине их улучшившегося благосостояния в предшествовавшие десятилетия. В 1933 году была издана книга под названием «Безработные из Мариенталя». Это было эмпирическое исследование воздействия на людей длительной безработицы. Книга стала одной из классических работ, в которой описывалось значение потери работы по найму для представителей рабочего класса в индустриальном обществе. Исследование проводилось на примере небольшой общины в предместьях Вены, где имелась одна большая ткацкая фабрика и очень мало других предприятий, предоставляющих рабочие места. После сокращения производства и оплаченного рабочего времени в конце 1920-х годов, на фоне экономического кризиса, поразившего всю индустриальную Европу, фабрика закрылась в 1930 году. А эта фабрика, повторимся, была единственным источником занятости в этом маленьком городке. В результате этого не менее трех четвертей местного населения, 367 из 478 домашних хозяйств, оказались в обстановке острой и неприкрытой нищеты. Подводя итоги своих исследований, авторы пишут об Уставшей общине. Подзаголовок их труда выражал чувства бессилия и безнадежности, которые охватили этих людей. Лишь небольшая часть населения сумела сохранить оплачиваемую работу в сфере обслуживания за пределами данного населенного пункта, а некоторые старики получали пенсию. В исследовании реакция затронутых домашних хозяйств разбивается на следующие стадии: первоначальная решимость на активные действия в ответ на увольнение, отчаяние и, наконец, апатия. Эти люди потеряли чувство реальности, был разрушен их жизненный уклад, который так важен для ощущения полноты жизни. Заметно увеличилась изоляция людей друг от друга, уменьшилась их вовлеченность в дела за пределами семьи, зависть и подозрение пришли на место взаимопомощи. Подоплека ясна: маргинализация, отчуждение, потеря свободы выбора. Все это показывает, как соблазнительно сделать самих бедных ответственными и виноватыми за состояние исключения, в котором они вынуждены жить.

Как эти уволенные австрийские рабочие выжили в те кризисные годы? Конечно, из-за того, что им удалось найти работу по найму, а частично благодаря тому, что они перешли на самообеспечение. Они выращивали овощи или разводили кроликов на небольшом участке земли, арендованном для них фабрикой или местным советом. Гораздо более важным, чем все это, были, однако, пособия по безработице, которые эти люди получали каждые две недели. Вся экономика домашних хозяйств вращалась вокруг этих ничтожно малых выплат, которые финансировались за счет взносов, сделанных работодателями, рабочими и местной властью, и общей суммы, накопленной за годы, предшествовавшие закрытию фабрик, должно было хватить на 20 или 30 недель. После этого бывшие фабричные работники имели право на еще более низкие государственные пособия по безработице. Спорадически, например на религиозные праздники, муниципалитет или благотворительные организации раздавали безработным продуктовые посылки. В начале 1930-х годов государство всеобщего благосостояния в Европе было еще только в процессе создания. Этот процесс был завершен через много лет после окончания Второй мировой войны, но основание нового строя было заложено в начале двадцатого столетия. Когда в начале 1930-х годов разразился экономический кризис, правительства в промышленно развитой части мира ответили на возрастание безработицы и обнищание масс программами социальной помощи. Эти программы предусматривали финансовую поддержку и создание рабочих мест, а также проведение общественных работ. Но в рамках политики свободного рынка, доминирующей в конце двадцатого столетия, подобные меры не проводились вообще или сводились к простой профанации.

Суть вышеприведенной аргументации сводиться к тому, что прошлый опыт применим для определения, анализа и решения проблемы включения-исключения так называемых развивающихся странах. Для того чтобы способствовать их включению в процесс подлинного развития и предупредить возрождение в гораздо больших масштабах доктрины социального дарвинизма, сильно перекошенный баланс между капиталом и трудом должен быть восстановлен. Такая корригирующая политика должна проводиться на транснациональном, национальном, а также на местном уровне и требует а) перераспределения капитала (в первую очередь проведения земельных реформ); b) создания рабочих мест и обеспечения людей работой и с) развитие программ социального обеспечения в области здравоохранения, приобретения жилья и образования.

Огромные социальные контрасты которые созданы в сегодняшнем мире, не могут быть уничтожены без соединения механизмов включения и исключения. Как, например, доказывал Сибрук, создается впечатление, что официальная политика полностью игнорирует эту проблему. «Самое простое, как всегда, это обвинить во всем природу, засуху, перенаселенность, распространение пустыни; все дело, однако, в том, что это наша собственная природа, природа нашего общества и его развития, в процессе которого нищета возникает из того самого богатства, которое общество накопило» [Seabrook, 1985, Р. 175].

Библиография

1. Beteille, A. The Idea of natural inequality and other essays / A. Beteille. – New Delhi: Oxford Univ. Press, 1983.

2. Breman, J. Control of land and labour in colonial Java; a Case study of agrarian crisis and reform in the region of ciberon during the first decades of the Twentieth century / J. Breman. – Dordrecht: Foris Publications, 1983.

3. Breman, J. Of peasants, migrants and paupers; Rural labour circulation and capitalist production in West India / J. Breman. – Oxford: Clarendon Press, 1985.

4. Breman, J. Labour migration and rural transformation in colonial Asia / J. Breman. – Rotterdam: CASP, 1990.

5. Breman, J. Wage hunters and gatherers; Search for work in the rural and urban economy of South Gujarat / J. Breman. – New Delhi: Oxford Univ. Press, 1995.

6. Breman, J. Work and life of the rural proletariat in Java’s coastal plain // Modern Asian Studies / J. Breman. – 1995. – Vol. 29, № 1. – Р. 1–44.

7. Breman, J. Labour get lost; a Late-capitalist manifesto / J. Breman // Economic and Political Weekly. – Vol. 30, № 37. – Р. 2294–2299.

8. Breman, J. Footloose labour; Working in India’s informal economy / J. Breman. – Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1996.

9. Breman, J. The Impact of the Asian economic crisis on work and welfare in village Java. Dies Natalis lecture / J. Breman. – Hague: Institute of Social Studies, 2000.

10. Breman, J. A Turn for the worse; the Closure of the Ahmedabad textile mills and the retrenchment of the workforce. The Wertheim Lecture 2001 / J. Breman. – Amsterdam School of Social Science Research, Univ. of Amsterdam, 2001.

11. Breman, J. A Question of poverty. Valedictiry address institute of social studies / J. Breman. – Hague, 2001.

12. Breman, J. Good times and bad times in rural Java / J. Breman, G. Wiradi. – Leiden: KITLV Press, 2001.

13. Byres, T. J. The New technology, class formation and class action in the Indian countryside /, T. J. Byres // J. Breman and S. Mundle (eds.) / Rural Transformation in Asia. – New Delhi: Oxford Univ. Press, 1991.

14. Jahoda, M. P. Lazarsfeld and H. Zeisel – Die Arbeitslosen von Marienthal [The Unemployed of Marienthal] / M. P. Jahoda. – Leipzig, 1933.

15. Marshall, T. H. Social policy in the Twentieth century / T. H. Marshall. – London: Hutchinson (4th rev. edition), 1975.

16. Myrdal, G. Asian drama; an Inquiry into the poverty of nations. 3 vls / G. Myrdal. – New York: The Twentieth Century Fund, 1968.

17. Seabrook, J. Landscapes of poverty / J. Seabrook. – London: Basil Blackwell, 1985.

18. Swaan, A. de. Care of the state; Health care, education, and welfare in Europe and the USA in the Modern era / A. de Swaan. – Cambridge: Policy Press, 1988.

19. Thompson, E. P. Customs in common / E. P. Thompson. – London: Penguin, 1991.

20. Thorner, D. The Agrarian prospect in India (2nd ed.) / D. Thorner. – Bombay: Allied Publishers, 1976.

21. Wallerstein, I. Globalization and the age of transition; a Long-term view of the trajectory of the world system / I. Wallerstein // International Sociology. – 2000. – Vol. 15, № 2. – Р. 252–267.

22. World Development Report 1995 // Workers in an Integrating World. – Washington: The World Bank – New York Oxford Univ. Press, 1995.