А. Леон. Портрет Достоевского

Братья Маркусы были друзьями семьи Достоевских, связанными общей медицинской службой в Москве, в частности, в Мариинской больнице для бедных на Божедомке, где в 1821 г. родился будущий великий писатель и откуда он в 1837 г. уехал на учебу в Петербург.

А. Леон. Алей и Достоевский в Омском остроге

Федор Антонович Маркус – эконом больницы с 1829 г., жил в том же флигеле, где и Достоевские, этажом выше. В молодости, в 1812 г. он вступил в Казачий полк графа Дмитриева-Мамонтова, участвовал в сражениях против наполеоновских войск под Малоярославцем и Тарутиным, бывал и в заграничных походах. Он послужил прообразом рассказчика, хозяина квартиры Петра Ипполитовича в романе Достоевского «Подросток». В 1837 г. взял на себя заботу по организации похорон матери Федора Михайловича – Марии Федоровны.

А. Леон. Раскольников на берегу Иртыша

Его брат Михаил Антонович Маркус (1790–1865) был известным лейб-медиком. Он окончил курс Петербургской медико-хирургической академии. В Отечественную войну был штаб-доктором 27-й дивизии, потом главным доктором русских больниц во Франции. В 1837 г. назначен лейб-медиком к императрице Александре Федоровне. С 1841 г. состоял президентом Медицинского совета. Учредил больницу святой Ольги в Петербурге для неизлечимых больных. Издал «Сельский лечебник» (Москва, 1833, 1856 и 1866 гг.), «Краткое руководство для врачей к познанию российских законов etc.» по-русски и по-французски (Санкт-Петербург, 1843 г.; вместе с Калайдовичем). Выписанная им справка о здоровье помогла Михаилу Достоевскому поступить в Главное инженерное училище вместе с братом Федором.

Прошедшие закалку Отечественной войны 1812 г., московские медики работали с середины 20-х гг. под началом легендарного Федора Петровича Гааза, который ведал всеми госпиталями и казенной аптекой в качестве «штадт-физика» (городского врача).

С 1828 г. он стал главным врачом московских тюрем и прославился милосердием, жизненным воплощением своего девиза «Спешите делать добро!» – кто сегодня не знает этой поговорки! Он был первым «прекрасным человеком», которого узнал юный Достоевский, и не случайно появление его образа в романе «Идиот», где тема «идеального человека» является главной. А в наши дни католическая церковь ставит вопрос о канонизации «доктора Гааза».

Так, «убогий дом» на московской окраине познакомил будущего писателя не только с горечью и болезнями «униженных и оскорбленных», но и с медиками-подвижниками, целителями тела и души.

Джаннат Сергей Маркус – основатель и редактор с 1991 г. программы «Голос Ислама» на государственном «Радио России» – передал в 1977 г. посмертную гипсовую маску Достоевского от скульптора Эрнста Неизвестного в мемориальную квартиру в Петербурге, организовал в 1996 г. выставку скульптур Леонида Баранова «Только Достоевский!» в Театре на Таганке – совместно с премьерой спектакля Юрия Любимова «Подросток».

В его коллекции – последний оттиск цикла офортов Юрия Сильверстова «Легенда о Великом Инквизиторе». Вместе с художником Олегом Турковым и актерами Алексеем Баталовым и Борисом Ардовым он участвует в проекте «Куманинское Подворье» – мемориале на Большой Ордынке, 17 в Москве, где жили родственники и «благодетели» Достоевских купцы Куманины. Инициатор восстановления надгробия матери Достоевского Марии Федоровны на Лазаревском кладбище в Москве.

Достоевский и Ислам

Даже само сопоставление двух понятий – «мир Достоевского» и «мир Ислама»– может шокировать тех, кто привык воспринимать наследие Федора Михайловича как «русскую идею» по преимуществу, как убежденность в «исключительности спасительного православия». Но опыт великого русского писателя и мыслителя, оказывается, шире. Да, он переживал за Россию и мечтал о ее величии. Да, он был христианином. Но при этом, оказывается, личное общение с искренними мусульманами и осмысление духовного опыта Пророка Мухаммада были очень важны для него. Более того, он понимал глубинное единство «авраамических религий». И его наблюдения не утратили актуальности в наши дни.

Об этом мне довелось поговорить с доцентом кафедры русской литературы Башкирского государственного университета Валентиной Васильевной Борисовой.

– Как вы считаете, насколько справедливо привычное восприятие Достоевского как «почвенника» и действительно ли он глубоко интересовался Исламом?

– Внутренний мир Достоевского шире узких школьных штампов и сложившихся представлений о нем. Его мысль всегда находилась в поиске, а пережитый личный жизненный опыт был огромен. Напомню: он испытал мгновения, когда приговоренных к смертной казни внезапно помиловали, он познал российскую каторгу, общался как с падшими, униженными и оскорбленными, так и с мудрецами и властителями своего времени.

А Исламом он интересовался очень глубоко, поскольку имел живой опыт общения с мусульманами. Не нужно забывать, что 9 лет молодой Достоевский прожил в Азии: сначала в Омске на каторге, затем 4 года в Семипалатинске. И самым близким, дорогим для Федора Михайловича в последние годы пребывания в Азии стал известный и тогда, и сейчас востоковед, замечательный человек Чокан Чингиcович Валиханов. Как известно, он был моложе Федора Михайловича, но тем не менее именно он много рассказал писателю о культуре Ислама, о других восточных религиях, в частности о буддизме тоже. Память о дружбе двух великих людей – классиков русской и казахской литератур – чтут по сей день в Казахстане, где в Семипалатинске открыт литературно-мемориальный музей Достоевского.

Но не нужно забывать, что у Достоевского был опыт живого общения и с другими мусульманами. Напомню детали его знаменитого каторжного романа «Записки из Мертвого дома». Там есть замечательные страницы, на которых рассказывается, как писатель общался с молодым дагестанским татарином мусульманином Алием, какие долгие разговоры между ними проходили. Вот рассказ о том, что автор (это «двойной автор» – одновременно и создатель романа, и рассказчик) научил Алия читать по-русски, писать – с помощью Евангелия, которое у него было.

И есть один удивительный момент, который заставляет осознать, что Достоевский выступал тогда не только в роли учителя молодого мусульманина, своеобразного «миссионера» или «проповедника» православной веры. Он и сам многому научился от Алия. Вот смотрите: Алий, слушая рассказы Достоевского о Христе, воскликнул: «Иса – Божий человек! Иса хорошие слова говорил! Ведь то же самое и в нашей книге, в Коране написано». Может быть, именно тогда Федор Михайлович впервые почувствовал эту «перекличку» между христианством и Исламом, понял, что Коран и Библия, Коран и Евангелие – это книги родственные. На мой взгляд, тогда еще Достоевский пришел к пониманию генетического родства, близости двух великих мировых религий.

Откроем «Записки из Мертвого дома»:

«Дагестанских татар было трое, и все они были родные братья. Два из них уже были пожилые, но третий, Алей, был не более двадцати двух лет, а на вид еще моложе. Его место на нарах было рядом со мною. Его прекрасное, открытое, умное и в то же время добродушно-наивное лицо с первого взгляда привлекло к нему мое сердце, и я так рад был, что судьба послала мне его, а не другого кого-нибудь в соседи. Вся душа его выражалась на его красивом, можно даже сказать – прекрасном лице. Улыбка его была так доверчива, так детски простодyшна; большие черные глаза были так мягки, так ласковы, что я всегда чувствовал особое удовольствие, даже облегчение в тоске и в грусти, глядя на него. Я говорю не преувеличивая. < ... >

Трудно представить cебe, как этот мальчик во все время своей каторги мог сохранить в себе такую мягкость сердца, образовать в себе такую строгую честность, такую задушевность, симпатичность, не загрубеть, не развратиться. Это, впрочем, была сильная и стойкая натура, несмотря на всю видимую свою мягкость. Я хорошо узнал его впоследствии. Он был целомудрен, как чистая девочка, и чей-нибудь скверный, цинический, грязный или несправедливый, насильный поступок в остроге зажигал огонь негодования в его прекрасных глазах, которые делались оттого еще прекраснее. Но он избегал ссор и брани, хотя был вообще не из таких, которые бы дали себя обидеть безнаказанно, и умел за себя постоять. Но ссор он ни с кем не имел: его все любили и все ласкали. Сначала со мной он был только вежлив. Мало-помалу я начал с ним разговаривать; в несколько месяцев он выучился прекрасно говорить по-русски, чего братья его не добились во все время своей каторги. Он мне показался чрезвычайно умным мальчиком, чрезвычайно скромным и деликатным и даже много уже рассуждавшим. Вообще скажу заранее: я считаю Алея далеко не обыкновенным существом и вспоминаю о встрече с ним как об одной из лучших встреч в моей жизни. Есть натуры до того прекрасные от природы, до того награжденные Богом, что даже одна мысль о том, что они могут когда-нибудь измениться к худшему, вам кажется невозможною. За них вы всегда спокойны.

Я и теперь спокоен за Алея. Где-то он теперь?.. < ... >

– Послушай, Алей, – сказал я ему однажды,– отчего ты не выучишься читать и писать по-русски? Знаешь ли, как это может тебе пригодиться здесь, в Сибири, впоследствии?

– Очень хочу. Да у кого выучиться?

– Мало ли здесь грамотных! Да хочешь, я тебя выучу?

– Ах, выучи, пожалуйста! – и он даже привстал на нарах и с мольбою сложил руки, глядя на меня.

Мы принялись с следующего же вечера. У меня был русский перевод Нового Завета – книга, не запрещенная в остроге. Без азбуки, по одной этой книге, Алей в несколько недель выучился превосходно читать. Месяца через три он уже совершенно понимал книжный язык. Он учился с жаром, с увлечением.

Однажды мы прочли с ним всю Нагорную проповедь. Я заметил, что некоторые места в ней он проговаривал как будто с особенным чувством.

Я спросил его, нравится ли ему то, что он прочел.

Он быстро взглянул, и краска выступила на его лице.

– Ах, да! – отвечал он, – да, Иса святой пророк, Иса Божии слова говорил. Как хорошо!

– Что ж тебе больше всего нравится?

– А где он говорит: прощай, люби, не обижай и врагов люби. Ах, как хорошо он говорит!

Он обернулся к братьям, которые прислушивались к нашему разговору, и с жаром начал им говорить что-то. Они долго и серьезно говорили между собою и утвердительно покачивали головами. Потом с важно-благосклонною, то есть чисто мусульманскою улыбкою (которую я так люблю и именно люблю важность этой улыбки), обратились ко мне и подтвердили, что Иса был Божий пророк и что он делал великие чудеса; что он сделал из глины птицу, дунул на нее, и она полетела... и что это и у них в книгах написано. Говоря это, они вполне были уверены, что делают мне великое удовольствие, восхваляя Ису, а Алей был вполне счастлив, что братья его решились и захотели сделать мне это удовольствие.

Письмо у нас пошло тоже чрезвычайно успешно. Алей достал бумаги (и не позволил мне купить ее на мои деньги), перьев, чернил и в каких-нибудь два месяца выучился превосходно писать. Это даже поразило его братьев. Гордость и довольство их не имели пределов. Они не знали, чем возблагодарить меня. На работах, если нам случалось работать вместе, они наперерыв помогали мне и считали это себе за счастье. Я уже не говорю про Алея.

Он любил меня, может быть, так же, как и братьев. Никогда не забуду, как он выходил из острога. Он отвел меня за казарму и там бросился мне на шею и заплакал. Никогда прежде он не целовал меня и не плакал. «Ты для меня столько сделал, столько сделал, – говорил он, – что отец мой, мать мне бы столько не сделали: ты меня человеком сделал, Бог заплатит тебе, а я тебя никогда не забуду...»

Где-то, где-то теперь мой добрый, милый, милый Алей!..»

– Да, люди часто воспринимают тюремные испытания лишь как тяжкое наказание. Но на жизненном пути Достоевского, по воле Всевышнего, появились некнижные, живые мусульмане, как просвещенный ученый Валиханов, так и простые братья из Дагестана. Вряд ли, оставшись жить в Петербурге, он смог бы сблизиться с такими новыми для него людьми. Но Достоевский не только описывал встретившихся ему людей, но и пытался осмыслить образы далекого прошлого.

– Несомненно, его волновала личность основателя Мусульманства. В романе «Преступление и наказание» звучат слова Раскольникова о Пророке Мухаммеде: «О, как я понимаю Пророка с саблей на коне! Велит Аллах, и повинуйся, дрожащая тварь». Нетрудно заметить, что в сознании Раскольникова возникает образ жестокого Пророка – но может ли мусульманин согласиться с таким взглядом? Конечно, нет. Ведь для мусульман «Магомет» (как говорили в России в XIX веке, хотя Достоевский знал, как по-настоящему звучит имя – «Мухаммед»)– такой же совершенный человек, как Иисус Христос для христиан. Здесь литературный герой искажает образ Пророка. Он совершает грубую религиозную ошибку. Автор ее исправляет.

– Каким же образом?

– Он не соглашается со своим героем, трагически ошибающимся в том, что Христос и Магомет – это противопоставленные друг другу идеалы. Такая оппозиция – только в сознании Раскольникова.

Единство этого пророческого ряда: Христос, потом Магомет, восстанавливается в конце романа. В эпилоге «Преступления и наказания» есть упоминание об Аврааме, или, как говорят, используя арабский – Ибрахиме. Раскольников сидит на берегу сибирской реки (это Иртыш, конечно), и вот он всматривается в далекую киргизскую степь. Перед ним – широкая панорама залитой солнцем золотой степи. Казахи сказали бы, что это «сары арка» – золотая, желтая степь.

Он вглядывается: и какая-то тоска волнует его и мучает. Конечно, это тоска по идеалу. Ему казалось, что «не прошли еще века Авраама и стад его». Причудливым образом вот эта киргизская, казахская степь представилась ему как бы древней Палестиной, по которой когда-то и бродил Авраам, общий предок, родоначальник тех семитских народов, в том числе иудеев, и арабов. И Авраам – «общий человек». Это библейский общий человек, одинаково почитаемый как иудеями, так и христианами, также и мусульманами. Это упоминание об Аврааме эмблематично. Оно указывает на духовный исток, к которому возвращается Раскольников, стремясь утолить свою духовную нравственную жажду.

Откроем же эпилог «Преступления и наказания»:

«День опять был ясный и теплый. Ранним утром, часов в шесть, он отправился на работу, на берег реки, где в сарае устроена была обжигательная печь для алебастра и где толкли его. Отправилось туда всего три работника. Один из арестантов взял конвойного и пошел с ним в крепость за каким-то инструментом; другой стал изготовлять дрова и накладывать в печь. Раскольников вышел из сарая на самый берег, сел на складенные у сарая бревна и стал глядеть на широкую и пустынную реку. С высокого берега открывалась широкая окрестность. С дальнего другого берега чуть слышно доносилась песня. Там, в облитой солнцем необозримой степи, чуть приметными точками чернелись кочевые юрты. Там была свобода и жили другие люди, совсем не похожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его. Раскольников сидел, смотрел неподвижно, не отрываясь; мысль его переходила в грезы, в созерцание; он ни о чем не думал, но какая-то тоска волновала его и мучила».

– Я уверен, что все любители Достоевского помнят тот эпизод из романа «Идиот», где говорится о «падучей болезни» князя Мышкина. Мы знаем, что подобной болезнью страдал и сам Федор Михайлович. Знаем также, что Пророк Мухаммед испытывал состояние экстаза, который пытаются отождествить или с эпилепсией, или с падучей князя Мышкина. Правомерны ли эти диагнозы и можно ли их сравнивать?

– Достоевский, как автор, своему герою князю Мышкину «передал» собственную болезнь – и это общеизвестно. Сам он полагал, что это именно эпилепсия, хотя современная медицина склонна считать, что это было другое заболевание, связанное с нарушениями головного кровообращения. Мы, читая его роман, все же будем исходить из того, что сам Достоевский называл эту болезнь «падучей».

И он неоднократно подчеркивал (это зафиксировано в воспоминаниях современников), что это «болезнь Мухаммеда». Он утверждал, что во время припадков «бывал в Раю точно также, как Мухаммед». Он верил в это. То есть свои необыкновенные религиозные переживания, экстазные состояния он подводил под совершенно определенную традицию, связывая их с переживаниями мусульманского Пророка. И князь Мышкин об этом же говорит, он тоже упоминает знаменитую кораническую легенду, в которой рассказывается о том, как Пророк пережил мгновенное небесное путешествие из Мекки в Иерусалим. И все это произошло как будто во сне, столь мгновенно, что кувшин, который был опрокинут копытом коня Аль-Бурак, не успел опрокинуться, вода не успела из него вылиться, а постель не остыла, когда Магомед опять вернулся в нее, совершив немыслимо далекое путешествие. Это событие мусульмане называют Мирадж.

Вот о подобном переживании времени говорит и князь Мышкин, разъясняя его. И Достоевский свою «болезнь», видимо, тоже считал «священной». Он полагал, что тем самым Бог его отметил и дал дар подобных пророческих переживаний. Он, конечно, страдал от этой болезни, несомненно, – но в то же время был Ему благодарен за то, что получил способность соприкасаться с мирами иными.

– А не кажется ли странным, почему Федор Михайлович, принадлежа к православной традиции, не нашел в ней отклика своему острому болезненно-пророческому переживанию. Почему он вынужден был обратиться к традиции мусульманской?

– Дело в том, что именно в исламской традиции подобное состояние, эта «болезнь» подается не как беснование какое-то, не одержимость дьявольская, а именно как «священная». И Достоевскому, видимо, тоже хотелось свою «болезнь» представить в положительном контексте, чтобы его не упрекнули в одержимости.

– Ведь слово «экстаз» (по-гречески «экстазис») означает «выход из обычного состояния». Вопрос в том, кто вызвал этот «выход из себя» и куда он ведет – вниз или вверх? В ад или в Рай? Это же действительно очень опасная грань.

– Чтобы полнее представилась позиция Достоевского, его отношение к Мухаммеду, я советую перечитать его последний фантастический рассказ «Сон смешного человека». Хотя имя мусульманского Пророка в нем и не упоминается, так же как и Коран. Однако, на мой взгляд, этот рассказ написан на синтетической, общей религиозно-мифологической основе. В нем звучат мотивы не только из Библии, но есть и отражения коранические, вот, к примеру, того знаменитого рассказа о небесном путешествии Мухаммеда, о Мирадже.

Смотрите: ведь смешной человек совершает во сне такое же путешествие, как и мусульманский пророк, и открывает для себя Истину! Вот где неожиданно обнаруживается сходство между смешным человеком и Мухаммедом. Ведь в некотором смысле герой Достоевского, названный «смешным человеком», становится пророком.

И вот почему этот рассказ назван «фантастическим». Маленький петербургский униженный «смешной человек» превращается в пророка, носителя Истины, которая открылась когда-то и Моисею, и Христу, и Мухаммеду. И он с этой Истиной готов отправиться к людям. Причем, он подчеркивает – эта Истина давняя, древняя, и подобные слова уже произносились, и, может быть, ничего нового людям не скажет он после всех своих предшественников. И все-таки он мужественно встает именно на эту дорогу непрерывного пророчества. Это «новый пророк», созданный Достоевским по модели синтетической, универсальной, соответствия которой есть и в Библии, и в Коране. «И пойду! И пойду!» – говорит «смешной человек».

Итак, прочитаем концовку «Сна смешного человека»:

«Было уже утро, то есть еще не рассвело, но было около шестого часу. Я очнулся в тех же креслах, свечка моя догорела вся, у капитана спали, и кругом была редкая в нашей квартире тишина. Первым делом я вскочил в чрезвычайном удивлении; никогда со мной не случалось ничего подобного, даже до пустяков и мелочей: никогда еще не засыпал я, например, так в моих креслах. Тут вдруг, пока я стоял и приходил в себя, – вдруг мелькнул передо мной мой револьвер, готовый, заряженный, – но я в один миг оттолкнул его от себя! О, теперь жизни и жизни! Я поднял руки и воззвал к вечной истине; не воззвал, а заплакал; восторг, неизмеримый восторг поднимал все существо мое. Да, жизнь и – проповедь! О проповеди я порешил в ту же минуту и уж, конечно, на всю жизнь! Я иду проповедовать, я хочу проповедовать, – что? Истину, ибо я видел ее, видел своими глазами, видел всю ее славу!

И вот с тех пор я и проповедую! Кроме того – люблю всех, которые надо мной смеются, больше всех остальных. Почему это так – не знаю и не могу объяснить, но пусть так и будет. Они говорят, что я уж и теперь сбиваюсь, то есть коль уж и теперь сбился так, что ж дальше-то будет? Правда истинная: я сбиваюсь и, может быть, дальше пойдет еще хуже. И, уж конечно, собьюсь несколько раз, пока отыщу, как проповедовать, то есть какими словами и какими делами, потому что это очень трудно исполнить. Я ведь и теперь все это как день вижу, но послушайте: кто же не сбивается! А между тем ведь все идут к одному и тому же, по крайней мере все стремятся к одному и тому же, от мудреца до последнего разбойника, только разными дорогами. Старая это истина, но вот что тут новое: я и сбиться-то очень не могу. Потому что я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей. А ведь они все только над этой верой-то моей и смеются. Но как мне не веровать: я видел истину, – не то что изобрел умом, а видел, видел, и живой образ ее наполнил душу мою навеки. Я видел ее в такой восполненной целости, что не могу поверить, чтоб ее не могло быть у людей. Итак, как же я собьюсь? Уклонюсь, конечно, даже несколько раз, и буду говорить даже, может быть, чужими словами, но не надолго: живой образ того, что я видел, будет всегда со мной и всегда меня поправит и направит. О, я бодр, я свеж, я иду, иду, и хотя бы на тысячу лет. Знаете, я хотел даже скрыть, вначале, что я развратил их всех, но это была ошибка – вот уже первая ошибка! Но истина шепнула мне, что я лгу, и охранила меня и направила. Но как устроить рай – я не знаю, потому что не умею передать словами. После сна моего потерял слова. По крайней мере все главные слова, самые нужные. Но пусть: я пойду и все буду говорить, неустанно, потому что я все-таки видел воочию, хотя и не умею пересказать, что я видел. Но вот этого насмешники и не понимают: “Сон, дескать, видел, бред, галлюцинацию”. Эх! Неужто это премудро? А они так гордятся! Сон? что такое сон? А наша-то жизнь не сон? Больше скажу: пусть, пусть это никогда не сбудется и не бывать раю (ведь уже это-то я понимаю!) – ну, а я все-таки буду проповедовать. А между тем так это просто: в один бы день, в один бы час – все бы сразу устроилось! Главное – люби других как себя, вот что главное, и это все, больше ровно ничего не надо: тотчас найдешь, как устроиться. А между тем ведь это только – старая истина, которую миллион раз повторяли и читали, да ведь не ужилась же! “Сознание жизни выше жизни, знание законов счастья – выше счастья” – вот с чем бороться надо! И буду. Есди только все захотят, то сейчас все устроится.

А ту маленькую девочку я отыскал... И пойду! И пойду!»

На самом деле опыт переживания и осмысления Достоевским исламских ценностей уникален для его времени. Не стоит забывать, что тогда даже образованные люди, воспитанные русской культурой, как и другие европейцы, просто не имели прямой информации об Исламе – переводы Корана делались немусульманами и с «имперско-миссионерскими» целями, Сунна и Сира переведены не были, равно как и классические труды по Шариату и истории мусульман. По сути, только сейчас, на рубеже нового тысячелетия, закладывается на наших глазах фундамент знаний об Исламе для читающих и мыслящих по-русски. А тогда большинство были уверены, что «спящий Восток» хранит лишь волшебные сказки да затейливые «арабески», а его религиозная жизнь полна предрассудков и рутины.

И удивительно, насколько Достоевский сумел опередить свое время в понимании преемственности Пророков Единобожия и в личном сочувствии к Пророку Ислама!

Беседовал Джаннат Сергей Маркус

Иллюстрации (бумага, уголь) – Анна Леон, Москва