«И ВОССТАНЕТ ИСЛАМ!»

Бунин и Ислам*

Джаннат Сергей Маркус


Портрет Бунина
Айны Леон

Творческое наследие классиков литературы можно уподобить многогранному кристаллу, а наше читательское восприятие – взгляду. И поскольку мы не можем сразу глядеть на все стороны, то выделяем то, что нам сейчас и ближе и понятнее. Потом, правда, забываем (или не догадываемся), что есть еще другие грани.

Вот так и с Иваном Алексеевичем Буниным (1870–1953), который прочно вошел в память современников сначала как прекрасный стилист, поэт любви и живописец всего «самого русского», а также непревзойденный переводчик «Песни о Гайавате» Лонгфелло, первооткрывателя «индейской темы» – за это он был награжден российской Пушкинской премией в 1903 году. Позднее его оценили распорядители всемирно известной Нобелевской премии в 1933 году как автора глубоко психологического портрета русского человека в романе «Жизнь Арсеньева». В советское время он был «запрещенным писателем», но во время оттепели Бунина стали выборочно печатать. Почему? Не только потому, что был он дворянин и эмигрант: боялись его антисоветской дневниковой книги «Окаянные дни», где дана картина российского революционного хаоса. А когда началась перестройка, именно она стала сенсацией. И при этом для большинства до сих пор остаются в тени или вовсе неведомы иные грани его наследия: цикл образцовых переводов из европейской поэзии, литературное открытие Цейлона и ... проникновение в поэтический строй Ислама.

Да, можно сказать, что он не был «первопроходцем» в загадочный для России «исламский Восток» – да, Бунин последовал туда вслед за автором «Подражаний Корану», за Пушкиным. Но все-таки он смог открыть много нового, о чем его великий предшественник и не смел мечтать. Во-первых, через сто лет после Пушкина на русский язык было переведено немало восточной поэзии и книг по истории. Во-вторых, отношение общества, особенно интеллигенции, к мусульманам смягчилось: европейцы боролись за утверждение принципов свободы совести, а Российская империя была вынуждена принять 17 апреля 1905 года (впервые в своей истории!) Закон о веротерпимости, в Петербурге была выстроена роскошная мечеть «а ля Самарканд».

Но главное – у Бунина со временем накопился собственный опыт проживания в исламском мире и живое общение с людьми, которые представляли разные национальные традиции исламской цивилизации. На карте его путешествий – Турция в 1903 году, Египет, Сирия, Палестина в 1906-ом, Алжир, Сахара и Тунис в 1910-ом. А скольких мусульман он встретил во время путешествия по Индийскому океану к Цейлону, а затем в горькие дни бегства от большевиков через Стамбул! Очевидно, ему открылись как светлые, так и теневые стороны – какой же след они оставили в его стихах?

Совершая многочисленные путешествия, Бунин утолял, как он сам говорил, страсть «неустанных скитаний и ненасытного восприятия». Он путешествовал не как ученый, не как исследователь. «Я обречен познать тоску всех стран и всех времен», – заявлял он, одновременно и жалуясь, и гордясь этим. Это чувства типичного европейца-романтика и человека, чуткого к надвигающимся трагедиям XX века. Этим он подобен Николаю Гумилеву – тоже беспокойному страннику и поэту экзотических далей.

Исламский мир в поэзии Бунина запечатлелся неоднозначно. С одной стороны, он увидел нединамичную, сонную цивилизацию, полную грез о былой творческой мощи. «Был победитель славен и богат, И затопил он шумною ордою Твои дворцы, твои сады, Царьград, И предался, как сытый лев, покою», – пишет он о тюрках, которые превратили Константинополь в Стамбул. «И прах веков упал на прах святынь, На славный город, ныне полудикий, И вой собак звучит тоской пустынь Под византийской ветхой базиликой. И пуст Сераль, и смолк его фонтан, И высохли столетние деревья... Стамбул. Стамбул! Последний мертвый стан Последнего великого кочевья!» Иначе говоря, огромная энергия, толкнувшая тюркские племена из Южной Сибири, с Алтая до Средиземного моря, сила, породившая Османскую империю, уже иссякла. Подобную усталость цивилизации он наблюдал практически у всех народов, исповедовавших Ислам. И мы знаем, что это была горькая правда: к концу XIX столетия почти все исламские народы подпали под колониальный гнет европейцев, а некогда великая Османская держава закоснела в застое и подошла к краю гибели. Позднее, параллельно с большевистской революцией в России, свершилась и революция Ататюрка, разрушившего последнюю исламскую государственную систему. Предавшись, «как сытый лев, покою», мусульмане утратили наследие Халифата.

Стихотворение «Потомкам Пророка» обращено не только к его Саидам – «исторической семье прямых наследников», но и образно ко всем мусульманам того времени:

Немало царств, немало стран на свете.

Мы любим тростниковые ковры,

Мы ходим не в кофейни. А в мечети.

На солнечные тихие дворы.

 

Мы не купцы с базара. Мы не рады

Когда вступает пыльный караван

В святой Дамаск, в его сады, ограды:

Нам не нужны подачки англичан.

 

Мы терпим их. Но ни одежды белой,

Ни белых шлемов видеть не хотим.

Написано: чужому зла не делай,

Но и очей не подымай пред ним.

 

Скажи – привет, но помни: ты в зеленом.

Когда придут, гляди на кипарис,

Гляди в лазурь. Не будь хамелеоном,

Что на стене мелькает вверх и вниз.

Как горько и гордо звучали эти слова тогда и как они по-прежнему актуальны! «Нам не нужны подачки англичан...» – и в XXI веке мусульманские страны тяготятся гнетом западных «доброжелателей и просветителей».

Однако, если бы Бунин лишь зафиксировал давно всем европейцам известный образ «сонного униженного Востока», он не был оригинален и тем более не издал бы – первый и единственный в истории русской поэзии! – сборник «Ислам». Он долго копил впечатления, публиковал отдельные стихи, но лишь после принятия в 1905 году Закона о веротерпимости осмелился выпустить сборник со столь вызывающим (для того времени и русской литературной традиции) названием. Соратники-литераторы встретили его с изумлением, но в целом доброжелательно. Так, Александр Блок в рецензии на этот сборник писал, что истинное проникновение в знойную тайну Востока – в стихотворении «Зеленый стяг»:

Ты почиешь в ларце, в драгоценном ковчеге,

Ветхий деньми, Эски,

Ты, сзывавший на брань и святые набеги

Чрез моря и пески.

 

Ты уснул, но твой сон – золотые виденья.

Ты сквозь сорок шелков

Дышишь запахом роз и дыханием тленья –

Ароматом веков.

 

Ты покоишься в мире, о слава Востока!

Но сердца покорил

Ты навек. Не тебя ль над главою пророка

Воздвигал Гавриил?

 

И не ты ли царишь над Востоком доныне?

Развернися, восстань –

И восстанет Ислам.

Как самум в пустыни.

На священную брань.

 

Проклят тот, кто велений Корана не слышит.

Проклят тот, кто угас

Для молитвы и битв – кто для жизни не дышит,

Как бесплодный Геджас.

Ангел смерти сойдет в гробовые пещеры, –

Ангел смерти сквозь тьму

Вопрошает у мертвых их символы веры:

Что мы скажем ему?

Итак, в центре внимания Бунина – не тот ложный «покой» и не восточная экзотика, которые он видел своими глазами. Ему искренне нравилось погружаться мысленно в таинственный мир знаков и смыслов Священной Книги. Лучшие его «восточные стихи» – своего рода продолжение пушкинской попытки «подражания Корану». Важно, кстати, что он не посмел назвать эти стихи, как Пушкин: очевидно, понимая внелитературный источник происхождения Книги. Ведь подражать может поэт поэту, художник художнику. Но у Корана – Великий и Таинственный Автор, Творец мира. Пророк Мухаммад – вовсе не «автор», как казалось (и кажется сейчас) многим европейцам. Он – слушатель и передатчик Слов, пришедших к нему свыше. Бунин вряд ли исследовал эти филологические, а по сути богословские проблемы, но явно это чувствовал.

Одно из лучших стихотворений о Коране названо поэтом «Тайна»: центральный его образ – до сих пор не разгаданные и вызывающие многочисленные споры слова-иероглифы, которыми открываются 28 сур. Да, никто до сих пор не знает: то ли это отдельные буквы – шифры, то ли некие сочетания, смысл которых или утерян или сознательно скрыт. Именно эти таинственные слова стоят в эпиграфе:

ТАЙНА

                  Элиф, Лам, Мим

                        Коран, 29:1; 30:1, 31:1, 32:1

 

Он на клинок дохнул – и жало

Его сирийского кинжала

Померкло в дымке голубой:

Под дымкой ярче заблистали

Узоры золота и стали

Своей червонною резьбой.

«Во имя Бога и пророка,

Прочти, слуга небес и рока,

Свой бранный клич: скажи, каким

Девизом твой клинок украшен!»

И он сказал: «Девиз мой страшен.

Он тайна тайн: Элиф, Лам, Мим».

«Элиф, Лам, Мим? Но эти знаки

Темны, как путь в загробном мраке:

Сокрыл их тайну Мохаммед…»

«Молчи, молчи! – сказал он строго, –

Нет в мире бога, кроме Бога,

Сильнее тайны – силы нет».

 

Сказал, коснулся ятаганом

Чела под шелковым тюрбаном.

Окинул жаркий Атмейдан

Ленивым взглядом хищной птицы –

И тихо синие ресницы

Опять склонил на ятаган.

Очень важно, что в таких «коранических» стихах Бунин сознательно вместо слова «Аллах» использовал «Бог, Господь» – таким образом снимался внешний, национально-арабский колорит, а на первое место выходил смысл. Ведь даже сейчас для большинства русских людей «Аллах» – нечто чуждое, заграничное, иноверное, а слово «Бог» – родное, привычное и глубоко духовное. Снять с Ислама арабское покрывало – значит выявить его наднациональную сущность.

Вот, к примеру, песня «Нищий»: эпиграф из Корана, но образный строй – вполне русский, включая «ивовый плетень» и идиому «Божий день»:

                  Возноси хвалы при уходе звезд

                                    Коран, 52:49

 

Все сады в росе, но теплы гнезда –

Сладок птичий лепет, полусон.

Возноси хвалы – уходят звезды,

За горами заалел Гермон.

     

А потом, счастливый, босоногий,

С чашкой сядь под ивовый плетень:

Мир идущим пыльною дорогой!

Славьте, братья, новый Божий день!

Исламские реалии здесь как бы спрятаны: и предутренняя молитва, и приветствие «Салям алейкум!» Единственно, что говорит о «привязке к местности» – название «Гермон», русифицированное Джебель аль Шейх (горный массив Большой Гермон, за которым в Сирии начинается рассвет и с вершин которого, по преданию, можно даже увидеть Мекку).

Спрятанным является и еще один, очень важный образ – подлинно мусульманское понимание природы Иисуса Христа в сонете «Источник звезды». Автор здесь не только использует кораническое имя Иисуса, звучащее по-арабски как «Иса», но называет его «святым, любимым Богом», по-арабски «вали» (а вовсе не «богочеловеком», как привыкли христиане вслед за апостолом Павлом и богословами ранней церкви):

Сирийский апокриф

В ночь рождения Исы,

Святого, любимого Богом,

От востока к закату

Звезда уводила волхвов.

 

В ночь рождения Исы

По горным тропам и дорогам

Шли волхвы караваном

На таинственный зов…

Очень личностно переживает Бунин и арабское предание о том, как облачко, следующее за караваном и спасающее его тенью, защищало юного Мухаммада, ученика торговцев, во время летнего перехода в Сирию: оно уподоблялось тени от крыльев ангелов. Так и стихотворение названо – «Белые крылья»:

В пустыне красной над пророком

Летел архангел Гавриил

И жгучий зной в пути далеком

Смягчал сияньем белых крыл.

 

И я в пути, и я в пустыне,

И я, не смея отдохнуть,

Как Магомет к святой Медине,

Держу к заветной цели путь.

 

Но зной не жжет – твоим приветом

Я и до ныне осенен:

Мир серебристым, нежным светом

Передо мною напоен.

Здесь лирический герой отождествляет себя с Пророком: «И я в пути, и я пустыне... Держу к заветной цели путь». Это сказано и о герое, и о Мухаммаде, и ... о каждом из нас, кто читает и сопереживает. Целеустремленность Пророка становится стрежнем и нашей жизни, точнее говоря – должна стать таковой. Но почему указан путь на Медину, а не на Мекку? Здесь явно говорится о «хиджре» – бегстве из враждебной Исламу торговой столице в город единомышленников, где будет создано братство единоверцев, семья верующих – умма. Это путь горький, полный испытаний, но – благословенный.

О том же песня «Магомет в изгнании» – о преодолении неизбежной слабости на пути к цели:

Духи над пустыней пролетали

В сумерки, над каменистым логом,

Скорбные слова его звучали,

Как источник, позабытый Богом

 

На песке, босой с раскрытой грудью,

Он сидел и говорил тоскуя:

«Предан я пустыне и безлюдью,

Отрешен от всех, кого люблю я!

 

И сказали Духи: «Недостойно

Быть пророку слабым и усталым».

И пророк печально и спокойно

Отвечал: «Я жаловался скалам».

Проникновенны стихотворения Бунина – вариации на темы конкретных сур Корана и носящие имена этих сур: «Ковсерь», или «Аль-Каусар», означает по-арабски «Обильный», вот как начинается сама эта сура: «Во имя Аллаха милостивого, милосердного!Поистине, Мы даровали тебе обильный! Помолись же Господу твоему и заколи! Ведь ненавистник твой – он куцый». А вот бунинское «Ковсерь»:

                    Мы дали тебе Ковсерь

                                    Коран, 108:1

 

Здесь царство снов. На сотни верст безлюдны

Солончаков нагие берега.

На воды в них – небесно изумрудны,

И шелк песков белее, чем снега.

 

В шелках песков лишь сизые полыни

Растит Аллах для кочевых отар,

И небеса здесь несказанно сини,

И солнце в них – как адский огнь, Сакар.

 

И в знойный час, когда мираж зеркальный

Сольет весь мир в один великий сон.

В безбрежный блеск, за грань земли печальной.

В сады Джиннат уносит душу Он.

 

А там течет, там льется за туманом

Река всех рек, лазурная Ковсерь,

И всей земле, всем племенам и странам

Сулит покой. Терпи, молись и верь.

«Касура» – это райский источник, река. Ал-Джиннат – сад, сады рая. «Сакар» – одно из названий пламени в аду.

Еще одна знаменитая сура посвящена «Ночи Всемогущества» – «Аль-Кадр», так описанная в Коране: «Во имя Аллаха всемилостивого, всемилосердного! Поистине, Мы ниспослали его в ночь могущества! А что даст тебе знать, что такое ночь могущества? Ночь могущества лучше тысячи месяцев. Нисходят ангелы и дух в нее с дозволения Господа их для всяких повелений. Она – мир до восхода зари!» Бунин переложил музыку этих строк по-своему, причем, несколько необычно сделав ударение на последнем слоге:            

НОЧЬ АЛЬ-КАДРА

                  В эту ночь ангелы сходят с неба

                                          Коран, 97:4

 

Ночь Аль-Кадра. Сошлись, слились вершины,

И выше к небесам воздвиглись их чалмы.

Пел муэззин. Еще алеют льдины,

Но из теснин, с долин уж дышит холод тьмы.

 

Ночь Аль-Кадра. По темным горным склонам,

Еще спускаются, слоятся облака.

Пел муэззин. Перед Великим Троном

Уже течет, дымясь, Алмазная Река.

 

И Гавриил – неслышно и незримо –

Обходит спящий мир. Господь благослови

Незримый путь святого пилигрима

И дай земле Твоей ночь мира и любви!

И здесь вновь мы видим лирического героя – «святого пилигрима»: это открытый образ, в котором и автор, и каждый из читающих. Еще на одну деталь стоит обратить внимание: Бунин верно передает арабское звучание в слове «муэззин», в то время как большинство и тогда, и по сей день пишут почему-то жесткое «муэдзин».

Среди восточных стихов Бунина есть и подлинный гимн Корану, его таинственности и красоте, его предназначенности для избранных.

Стихотворение «Завеса» связано со словами, приведенными в суре «Аль-Бакара» (2:5,6): «Поистине, те, которые не уверовали, – все равно им, увещевал ты их или не увещевал, они не веруют. Наложил печать Аллах на сердца их и на слух, а на взорах их – завеса. Для них – великое наказание!»:

Так говорит Господь: «Когда, Мой раб любимый,

Читаешь ты Коран среди врагов моих,

Я разделяю вас завесою незримой.

Зане смешон врагам мой сладкозвучный стих».

 

И сокровенных чувств, и тайных мыслей много

От вас Я утаил. Никто моих путей,

Никто моей души не знает, кроме Бога:

Он Сам нас разделил завесою своей.