Арабеска

Михаил Синельников
поэт, литературный критик (Москва)

Незримое благословенье: Исламские мотивы в русской поэзии. Сост., предисл., биогр., справки М. И. Синельникова; ред. и отв. за вып. Дж.-С. Маркус. – Москва – Н. Новгород: ИД «Медина», 2011. – 424 с.

М. Ю. Лермонтов

Памятник М. Ю. Лермонтову в Кислододске

«Лермонтов на Кавказе». Картина Михаила Решетова

«М. Ю. Лермонтов». Картина Петра Кончаловского

Картина М. Ю. Лермонтова «Воспоминание о Кавказе»

Михаил Синельников

Следуя Пророку...

К двухсотлетию М. Ю. Лермонтова

Поэзия Михаила Лермонтова давно обрела мировое звучание, звук его стихов зачаровывает слушателя, пронзает сердце и возвышает душу. Этого одного было бы уже достаточно для того, чтобы лермонтовское творчество полюбили не только русские люди, но и мусульмане России, всегда чуткие к русской поэтической речи. Но, конечно, эта читательская бескорыстная любовь усиливается осознанием того, что великий русский поэт, был, по выражению видного мыслителя и критика Серебряного века Дмитрия Мережковского, «певцом всечеловечества», этот гений с особым вниманием относился к миру Ислама, любил мусульманский бытовой уклад и, более того, испытал отразившееся и в жизни и в творчестве воздействие мусульманского вероучение.

Генеалогия Михаила Юрьевича Лермонтова, 200 лет со дня рождения которого Россия торжественно отметила недавно, во многом туманна и легендарна. Бесспорно то, что в жилах его текла и тюркская кровь: поместный корпус русского дворянства в очень большой мере был сформирован из потомков золотоордынских выходцев. Семьи Арсеньевых и Столыпиных, предки Лермонтова по материнской линии, не представляли собою исключения. Разумеется, мы далеки от мистики крови, и все же какое-то влияние генетической памяти бесспорно существует, и поэт не мог не задумываться над тем обстоятельством, что некоторые из его прародителей могли быть мусульманами.

Огромную роль в становлении личности должно было сыграть и другое немаловажное обстоятельство: чрезвычайно раннее знакомство с тем краем, который впоследствии стал для Лермонтова и вдохновляющим и роковым. — С Северным Кавказом, населенным преимущественно мусульманами. Почти с младенчества будущий гениальный поэт обворожен сказочно-прекрасным и величественным видением:

«Синие горы Кавказа, приветствую вас! Вы взлелеяли детство мое; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры все мечтаю об вас да о небе. Престолы природы, с которых как дым улетают громовые тучи, кто раз лишь на ваших вершинах Творцу помолился, тот жизнь презирает, хотя в то мгновенье гордился он ею!..»

Официальная его биография хорошо известна каждому российскому школьнику. Между тем необычность этой судьбы все равно заставляет исследователей остановиться перед неразрешимыми загадками: спорные и бесспорные факты жизнеописания, краткого в силу непродолжительности самой жизни, перекрываются какой-то мистикой инобытия. Всё творчество поэта проникнуто пророческой тоской об утраченной заоблачной отчизне, которая однажды должна быть вновь обретена.

С детских лет Лермонтов заворожён красотой и величием Кавказа, чьи «суровые скалы /Увенчаны туманными чалмами,/ Как головы поклонников Аллы». Самые яркие дни быстротечной жизни Лермонтова, дни странствий, сражений и чистых вдохновений прошли на Кавказе. Здесь же великий поэт стал жертвой навязанного ему поединка и погиб не то что в расцвете сил, как принято говорить о рано ушедших, но на самом взлёте творчества, обещавшего России и миру так много прекрасных и совершенных творений, оставшихся только в набросках. О Лермонтове приходится писать особенно возвышенно, ибо такова его высокая душа, таков его невероятный гений.

Еще в ранних, наполненных бурными страстями, «байронических» поэмах Лермонтова примечательна его увлеченность мусульманской жизнью, просто любование ею. Исламские образы невольно возникают уже в его юношеской любовной лирике:

В зрелых произведениях исламские мотивы возникают все чаще, и они уже не орнаментальны, а подлинно проникновенны. В «Демоне», лучшей своей поэме, Лермонтов с неистовым пылом подражает стилистике Корана.

В «Дарах Терека» чрезвычайно почтительно и восторженно говорится о том, что сейчас назвали бы мусульманскими реалиями. Вот описание доспехов сраженного в бою кабардинца: «Он в кольчуге драгоценной,/ В налокотниках стальных: /Из Корана стих священный/ Писан золотом на них». В блистательной, полной стиховой энергии и многозвучной поэме «Беглец» прославляется подвиг павших в битве за родной край, за веру и с презрением описывается жалкая участь отступника. Лермонтов, не только пылкий стихотворец, но и отважный воин, сам знал цену мужеству...

Пусть у Лермонтова, в его больших, сложных, насыщенных разнообразным содержанием стихотворениях непосредственно Аллаху и Пророку посвящены лишь отдельные строки. Но и немногие слова и строки гениального поэта необыкновенно весомы. И разве лермонтовскими словами не мог сказать истинный и смиренный мусульманин?

«Жил мистикой случая», — сказал о Лермонтове Александр Блок. Да, Лермонтов — мистик и фаталист. Собственно говоря, мистике фатализма не чуждо и христианство, по крайней мере в некоторых его мощных ответвлениях. Например, спор о свободе воли, о Провидении очень обострился в эпоху европейской религиозной Реформации.

Но мы ощущаем, что на лермонтовской лирике отчетлив налет ощущения мистического Промысла именно исламского образца. Поучительная, суфийская по духу стихотворная новелла «Три пальмы» вполне соотносится с укоренившейся в арабской и персидской словесности традицией и несколько напоминает притчи Саади, творчество которого русский поэт, очевидно, знал во французском переводе.

Вообще Лермонтова влечет восточный колорит, пленяют краски мусульманского Востока. Находясь в Закавказье, он записывает в прозе прелестный азербайджанский дестан «Ашик-Кериб». Однако, вот что кажется существенным и важным: к исламским истинам Лермонтов обращается и вне зависимости от местного колорита, сказочного или реального. Он пишет на эту тему и в тех случаях, когда отсутствует фон кавказских обстоятельств и изображается происшествие в чисто русской среде.

Например, в повести «Фаталист» (конечно, совершенно неслучайно завершающей, венчающей великий роман «Герой нашего времени»). Вот какой спор заходит в гарнизонной глуши, в тусклом армейском быту: «Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты; офицеры собирались друг у друга поочередно, по вечерам играли в карты. Однажды, наскучив бостоном и бросив карты под стол, мы засиделись у майора С. очень долго; разговор против обыкновения был занимателен. Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников; каждый рассказывал разные необыкновенные случаи pro или contra ¹. — Все это, господа, ничего не доказывает, — сказал старый майор: — ведь никто из вас не был свидетелем тех странных случаев, которыми вы подтверждаете свои мнения...» Это самое начало повести, но далее участники разговора становятся действующими лицами и очевидцами свершающейся драмы, концовка которой со всей убедительностью показывает правоту мусульманского «поверья».

Восток, некогда славный и могучий, в ту давнюю пору был крайне ослаблен и как-то выпал из мировой истории, будучи в дремучей спячке. Описывая воображаемый спор высочайших кавказских вершин Шат-горы (Эльбруса) и Казбека, поэт заключает «речь» последнего таким образом: «Все, что здесь доступно оку,/ Спит покой ценя.../Нет, не дряхлому Востоку/Покорить меня!»

Но Лермонтов, провидец и мыслитель, не был и «западником». Слова «евразийство» тогда еще не существовало, но можно сказать, что русский поэт верил в особую миссию находящейся посредине двух миров и сочетающей в себе два начала России, в ее способность стать связующим звеном цивилизаций.

С годами лишь всё большей становится близость Лермонтова к исламскому миросозерцанию. Особенно в стихотворении «Я к вам пишу случайно; право...», известному также (по имени чеченской речки, ставшей местом ожесточенного сражения) как «Валерик» и представляющем собою не только шедевр русской поэзии: без преувеличения это — новое слово в мировой литературе. Стихотворение, начатое как письмо любимой женщине, с которой поэт разлучён, начатое как послание без надежды и без цели, превращается из зарисовки военного быта во взволнованную исповедь, в разговор о самом главном.

Поэт, сосланный на Кавказ, находится в действующей армии и трагически участвует в разрушении именно того, что мило его душе. Губя молодость в непрерывных сражениях и рискуя жизнью каждый миг, непрерывно теряя боевых друзей, поэт осознает бессмыслицу кровавой войны в прекрасном мире, дарованном людям Всевышним.

Своих верных спутников и соратников Лермонтов горячо полюбил. В том числе и своих кунаков-кавказцев. И ведь он многому у них научился. В великих строках русского поэта ощущается душевное согласие с учением Пророка Ислама, с исламской истиной, которая в сознании русского поэта естественным образом неразрывна с истинами Библии и Евангелия.

***

«Ты помнишь вечер и луну,
Когда в беседке одинокой
Сидел я с думою глубокой,
Взирая на тебя одну...
Как мне мила тех дней беспечность!
За вечер тот я б неʹ взял вечность.
Так за ничтожный талисман
От гроба Магомета взятый,
Факиру дайте жемчуг, злато
И всё богатства чуждых стран —
Закону строгому послушный,
Он их отвергнет равнодушно!»

(«Стансы», 1831 год)

***

Клянусь я первым днём творенья,
Клянусь его последним днём,
Клянусь позором преступленья
И вечной правды торжеством.
Клянусь паденья горькой мукой,
Победы краткою мечтой;
Клянусь свиданием с тобой
И вновь грозящею разлукой.
Клянуся сонмищем духов,
Судьбою братий мне подвластных,
Мечами ангелов бесстрастных,
Моих недремлющих врагов;
Клянуся небом я и адом,
Земной святыней и тобой,
Клянусь твоим последним взглядом,
Твоею первою слезой,
Незлобных уст твоих дыханьем,
Волною шёлковых кудрей,
Клянусь блаженством и страданьем,
Клянусь любовию моей:
Я отрекся от старой мести,
Я отрекся от гордых дум;
Отныне яд коварной лести
Ничей уж не встревожит ум;
Хочу я с небом примириться,
Хочу любить, хочу молиться,
Хочу я с небом примириться,
Хочу любить, хочу молиться,
Хочу я веровать добру.
Слезой раскаянья сотру
Я на челе, тебя достойном,
Следы небесного огня —
И мир в неведенье спокойном
Пусть доцветает без меня!

(«Демон», 1839 год)

***

Спеша на север издалёка,
Из тёплых и чужих сторон,
Тебе, Казбек, о страж Востока,
Принёс я, странник, свой поклон.
Чалмою белою от века
Твой лоб наморщенный увит,
И гордый ропот человека
Твой гордый мир не возмутит.
Но сердца тихого моленье
Да отнесут твои скалы
В надзвёздный край, в твоё владенье,
К престолу вечному Аллы...

(«Спеша на север издалека», 1837 год)

***

Окрестный лес, как бы в тумане,
Синел в дыму пороховом.
А там, вдали, грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы — и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайно и сердечной
Я думал: «Жалкий человек,
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?»

(«Валерик», 1840 год)

***

И вижу я неподалёку
У речки, следуя Пророку,
Мирной татарин свой намаз
Творит, не подымая глаз;
А вот кружком сидят другие.
Люблю я цвет их жёлтых лиц,
Подобный цвету ноговиц,
Их шапки, рукава худые,
Их тёмный и лукавый взор
И их гортанный разговор.

(«Валерик», 1840 год)

***

Я жизнь постиг;
Судьбе, как турок иль татарин,
За всё я ровно благодарен;
У Бога счастья не прошу
И молча зло переношу.
Быть может, небеса Востока
Меня с ученьем их Пророка
Невольно сблизили...

(«Валерик», 1840 год)