Как мы объясняем политические мотивы, которые движут мусульманами? Сегодня, когда в новостях так много сообщений о конфликтах, которые происходят в мусульманских обществах и вокруг них, возникает великий соблазн упростить причины этих конфликтов и свести мотивации участников собственно к исламу. Мотивы мусульман рассматриваются как внутренняя предопределенность, которая не связана с внешним миром, частью которого они являются. В этом случае мы можем смело прийти к выводу, что все мусульмане одинаковы, поскольку их вдохновляют одни и те же священные тексты, и они представляют опасность для «нас».
Упрощение имеет свои достоинства, но помогает ли оно понять реальность, которая гораздо сложнее, чем представляется подобной системой аргументов? Можно ли понять действия мусульман, исходя только из представлений об их религии? Можно ли по крайним проявлениям судить о сущности глобального сообщества? Я поднимаю некоторые из этих вопросов в моей книге“ Islam after Communism: Religion and Politics in Central Asia”, которая вышла в 2007 году в издательстве “University of California Press”, и ниже представляю некоторые из моих аргументов.

Адиб Халид — историк, социальный антрополог, занимается проблемами Центральной Азии, профессор исторического факультета Карлтон-колледжа (штат Миннесота, США). Адиб Халид работает с русскими, узбекскими и таджикскими источниками, долгое время жил в Узбекистане, Турции, Пакистане, России. В 1998 году выпустил первую книгу о джадидизме “The Politics of Muslim Cultural Reform: Jadidism in Central Asia” (University of California Press, 1998). В прошлом году эта книга была переведена на русский язык: «Ислам после коммунизма. Религия и политика в Центральной Азии».

Об исламе нельзя говорить без учета той бурной публичной дискуссии, которую вызвали события 11 сентября 2001 года. В продаже полно книг об исламе, свою лепту в обсуждение соответствующей темы вносят периодическая печать и электронные средства массовой информации. Все оттенки мнений представлены в новой литературе, которая начинается унылыми академическими фолиантами и заканчивается сенсационными бестселлерами, включая все, что только возможно между этими полюсами. Для многих ответ ясен как день: ислам — религия с изначальным политическим зарядом, провозглашающая деспотизм по отношению к женщинам, нетерпимость и враждебная «Западу» и его ценностям. Более того, эта религия определяет все аспекты жизни верующих в такой степени, которая нехарактерна ни для христианства, ни для иудаизма. Согласно такой точке зрения, политическое и социальное поведение мусульман можно понимать из чтения исламских текстов, которые не подвержены человеческому вмешательству или толкованию. Самые экстремальные формы радикализма, практикуемые во имя ислама, — действия «Аль-Каеды» или ХАМАСа — есть, таким образом, не что иное, как подлинные и естественные проявления ислама. Подобные высказывания можно услышать со всех сторон политико-культурного спектра: от левых, правых (представляющих как светские, так и религиозные круги), критически настроенных мусульман, индусов-фундаменталистов, друзей Израиля и сербских националистов, — все они безоговорочно разделяют этот взгляд на гомогенный враждебный ислам.

Наоборот, сторонники или защитники ислама, как мусульмане, так и немусульмане, утверждают, что ислам «на самом деле» религия мира, которую боевики монополизировали и извратили «неверной» трактовкой исламского учения. Согласно их тезисам, «настоящий» ислам не имеет ничего общего с распространенным стереотипом и является толерантной, возвышенной и чуждой крайностям религией. В публичном дискурсе, ведущем отсчет с 11 сентября 2001 года, можно разглядеть и некий шаг вперед, который выражается в различении «хорошего» и «умеренного» ислама, с одной стороны, и «плохого» и «радикального» — с другой. Появилось мнение, что у ислама два лица — одно толерантное и преисполненное духовности, а другое — нетерпимое и жестокое. Не все мусульмане одинаковы, есть среди них и «хорошие», и «плохие». Такой бинарный подход имеет свой недостаток: слишком уж часто мерилом вменяемости выступает согласие с геополитическими задачами США. Мусульмане, которые одобряют внешнеполитические устремления США, считаются «хорошими» и «толерантными», а тем, кто не одобряет, в таких характеристиках отказано. Саудовскую Аравию на протяжении многих лет обычно представляли «умеренным» исламским государством, тогда как другие, гораздо более секулярные страны исламского мира относились к «экстремистскому» лагерю только потому, что они не ратовали за достижение внешнеполитических целей Соединенных Штатов. Поскольку данное разграничение то и дело выходит на первый план, когда надо вести войну против мусульманского населения, его ценность для понимания ислама весьма сомнительна.

Хвалебные тезисы или концепция «двуликости» грешат тем же существенным недостатком, что и трактовка ислама со стороны его самых суровых критиков: для всех этих взглядов бесспорным является существование «настоящего» ислама, в отношении которого можно делать подобные обобщения. Апологетические концепции и доктрина «двуликости» помещают источник ислама в одно и то же место — в писания, полагая, что политические действия мусульман порождены именно ими.

Подобное теоретизирование находится в плоскости эссенциализма, так как аргументация исходит из обязательного наличия некоей сущности ислама, которая не подвержена историческим изменениям, влиянию социума и человека. (Сущностные свойства можно найти везде — в расе, культуре, религии; и, как мы убедимся, они необязательно отличаются негативной окраской.) Неважно, где проживают и чем занимаются мусульмане, главное — они мусульмане и ведут себя соответствующе. Эссенциалистский подход привлекает своей простотой, создавая у людей представление о мире, который они мало знают. Хотя многие критики указывают на эссенциалистский уклон, который давно характерен для западных авторов, пишущих об исламе и мусульманах, в наши дни эссенциализм переживает расцвет. С окончанием «холодной войны» вопросы идеологии или экономического противостояния ушли с арены общественной жизни, а «культура» во всех своих проявлениях стала источником объяснения всех конфликтов, столкновений и неравенства. За последнее десятилетие культурологический эссенциализм стал фирменным академическим блюдом благодаря двум мыслителям, оказавшим огромное влияние на политиков и средства массовой информации.

Гарвардский политолог Сэмюэл Хантингтон утверждает, что будущий конфликт на планете возникнет на границах не идеологий или национальных интересов, а «цивилизаций». Он выделяет несколько цивилизаций, описывая их с помощью сущностных культурных характеристик. «Ислам» — одна из этих цивилизаций и, по мысли Хантингтона, она, скорее всего, вступит в конфликт с «Западом». Существование цивилизаций доказывает история, однако истории в книге Хантингтона отведено удивительно мало места. С 11 сентября книга «Столкновение цивилизаций и преобразование мирового порядка» и ее тезисы постоянно выходят на первый план, и, более того, на мягкой обложке американского издания книги цивилизационный конфликт без обиняков подается в виде зеленого знамени ислама, теснящего флаг США (который, очевидно, олицетворяет весь «Запад»). Всем мусульманам, как «хорошим», так и «плохим», в силу их принадлежности к своей цивилизации предопределено действовать определенным образом, то есть враждебно по отношению к Западу.

Многие рассуждения Хантингтона об исламе продолжают работу Бернарда Льюиса, востоковеда британского происхождения, который много лет преподавал в Принстонском университете, а после 11 сентября поставил на поток эссенциалистский анализ ислама и Ближнего Востока. В 1990 году, через год после завершения «холодной войны», Льюис в заглавной статье Аtlantic Monthly пишет, что ближневосточный конфликт является частью более обширного феномена: «Теперь должно быть ясно, что мы столкнулись с моделью и процессом, выходящими далеко за рамки вопросов, политических практик и правительств, которые их придерживаются. Это не что иное, как столкновение цивилизаций — может быть, иррациональная, но, без сомнения, значимая реакция давнего соперника, ополчившегося на наше иудео-христианское наследие, нашу секулярную современность и общемировое значение и того, и другого». Анализируется не политика, а реакция («гнев») на цивилизационное различие. Гнев мусульман корнями уходит в ислам, по мнению Льюиса. «В классическом исламском мировоззрении, к которому начинают возвращаться мусульмане, мир и человечество разделены на две части: обитель ислама, где правит закон и вера мусульман, и все остальное, что известно как обитель неверия или обитель войны, которую мусульмане должны привести к исламу». Для Льюиса не интересы и побуждения, а «традиционное исламское мировоззрение» определяет поведение мусульман в мире. Кроме того он стирает различие между «исламскими радикалами» и основной массой мусульман, полагая, что все мусульмане, вне зависимости от национальности и проживания, испытывают одинаковые побуждения: «Подлинным и недопустимым злом является господство неверных над верующими. Власть верующих над язычниками правильна и естественна... Но власть неверных над истинно верующими нечестива и противоестественна, потому что ведет к упадку религии и морали общества, к попранию или даже отмене Божьего закона. Такая установка может помочь нам понять нынешние волнения в столь несхожих районах, как эфиопская Эритрея, индийский Кашмир, китайский Синьцзян и югославское Косово, — везде мусульманское население находилось под властью немусульманских правительств». Тот факт, что конфликты в Эритрее, Синьцзяне и Косове носили националистическую подоплеку и «мусульманские радикалы» в них не участвовали, для Льюиса ничего не значит. Ислам для него неизменен и неподвластен переменам, которые несут история и общество. «Нашей секулярной современности» Льюис противопоставляет стремление мусульман действовать в соответствии с исламом, будто бы религиозные мотивации напрочь отсутствуют на Западе. Подобные эссенциалистские концепции весьма популярны у нынешних исламских экстремистов, которые уверены в абсолютной несовместимости ислама и Запада. Здесь позиции Усамы бен Ладена и Бернарда Льюиса полностью совпадают.

В эссенциалистской системе суждений не учитывается история. Цивилизации уподобляются бильярдным шарам, которые сталкиваются друг с другом на столе, — они живут и реагируют друг на друга, но при этом каждая остается неделимым целым. Более того, поведение любой цивилизации предопределенно ее природой, то есть является следствием ее уникальных (и опять-таки неизменных) свойств. Эссенциалистская аргументация, таким образом, отворачивается от политического и международного контекста явления, которое стараются проанализировать. Все объяснения политических поступков мусульман (и ответственности за них) надо искать в самом исламе, а более широкий контекст взаимодействия мусульман с Европой и Соединенными Штатами прилежно обходить стороной. Игнорирование взаимосвязи между цивилизациями необходимо для создания положительного образа Запада как кладезя лучших достижений человечества. Запад отождествляется только с благородными понятиями свободы, демократии, прав человека и открытого рынка; прочие «достижения», например, колониализм, рабство, почти полное истребление коренного населения трех континентов, масштабное производство вооружений, Холокост, никогда не упоминаются. «Запад» есть такой же продукт эссенциализма, как и «ислам», — он тоже автономен и внутренне однороден, но только сущность его сугубо положительная.

Как и все религии, ислам внутренне разнороден. В рамках религиозной традиции люди и группы могут занимать в крайней степени разные и даже противоположные позиции. На протяжении нескольких столетий христиане использовали Библию для обоснования войн с нехристианами, для оправдания гонений на живших среди них евреев; многие американцы защищали рабство, апартеид и джимкроуизм, апеллируя к писаниям. В то же время Библия служила христианам в борьбе против рабства, за социальную справедливость и гражданские права, помогая также проповедовать терпимость. Одни и те же священные тексты питают учение о бедности Христа и доктрину богатства. Эти противоположные концепции осознаются и прямо преподносятся как христианские. Мусульмане тоже могут спорить и спорят между собой, извлекая из авторитетных религиозных источников полярные точки зрения.

Рассматривать «ислам» как однородное явление — это все равно что считать христианство единым целым, невзирая на различия между католиками и православными, протестантами и коптами, а также бесчисленными другими сектами, включая такие маргинальные образования, как мормоны, сайентологи и свидетели Иеговы. Разумеется, по отношению к христианству подобный подход не практикуется, поскольку интуитивно мы понимаем, что ярлык теряет всякое значение, если метить им столь разные группы. Однако эти соображения редко кого останавливают, когда речь заходит об исламе, хотя определение «ислам» охватывает не менее широкий спектр географических, культурных и сектантских образований. Если уж на то пошло, ислам внутренне еще более неоднороден, чем христианство, которое с самого начала развивалось вокруг института церкви. У ислама такого института не было. В исламе нет религиозной иерархии и фигуры человека, наделенного правом выносить окончательный вердикт в отношении веры или религиозной практики. Через тридцать лет после смерти Пророка Мухаммеда мусульманское сообщество раскололось из-за вопросов доктрины. С тех пор мусульмане опираются на разносторонние источники авторитета. Авторитетом наделены не церковные наставления, а личности, правомерность суждений которых порождена их знаниями, благочестием, происхождением и репутацией среди современников. Данная черта придает исламу несколько анархический характер: авторитетные мнения (фетвы) одного эксперта или группы могут противостоять столь же авторитетным мнениям, подкрепленным аналогичными текстами; система религиозных практик, которой придерживается одна группа, может провозглашаться неприемлемой для другой группы. В более крайних случаях подобные конфликты суждений могут перерасти в «войну фетв», которая в современном мире ведется на страницах прессы или в киберпространстве. (Если бы на Западе к исламу относились более мягко, то эта разноголосица считалась бы свободным рынком идей!) Подход к исламу как к однородному феномену отрицает фундаментальное развитие его традиции.

Плюрализмом отмечен и основополагающий уровень исламской веры. Главный сектантский водораздел в исламе — между суннитами и шиитами — берет начало в годы зарождения ислама. Обе доктрины возникали параллельно друг другу, и поэтому некорректно трактовать расхождения между ними в терминах «правоверный/еретический». Все мусульмане разделяют определенные базовые идеи (например, единобожие, преданность Пророку и его ученикам, необходимость готовиться к жизни после смерти), но различные течения и секты трактуют эти понятия по-разному. Более того, у каждого из двух основных течений есть множество ответвлений; сунниты и шииты поддерживают многообразные теологические и юридические школы, а многочисленные идейные организации современности одной ногой упираются в учение суннитов, другой — в учение шиитов.

Продолжение следует…