3. Санкт-Петербург: «окно в Европу»  как попытка развеять «московскую духоту»

Идеализировать Петра Великого было бы сегодня глупо, поскольку эта личность явно не нуждается в оправданиях. Обычно императора представляют как отпетого западника, который видел будущее страны в Европе, хотел порвать с азиатчиной, ради чего и перевел столицу поближе к Европе. На самом деле, это не так. Автор глубоко убежден, что Петра можно зачислить в ряды правителей-евразийцев. И перенос столицы был попыткой порвать с душной московской элитой, надорвавшейся от масштабов собственной страны, элиты, которая оказалась недостойной свершений собственного народа. Безусловно, евразийство Петра было крайне своеобразным. Но это было именно евразийство, а не атлантизм.

Французский писатель Анатоль Франс сказал: “Петербург можно было построить где угодно, а Москва создала Россию”. Дидро, тоже француз, вторил: глупо помещать сердце на кончике пальца (имея в виду пограничное положение новой русской столицы). Трудно еще хуже этих французов понимать смысл произошедшего в России в 1703 году. Впрочем, собственный опыт французов построения мировой империи, как известно, закончился именно в Москве.

Перенос столицы даже из города в город — это всегда мистический акт, по крайней мере, в глазах того, кто это делает. Основание совершенно нового города для того, чтобы устроить в нем столицу — акт, мистический вдвойне. Пусть не говорят, что Петр Алексеевич был настолько прагматичен, что руководствовался только соображениями своего любимого меркантилизма да постулатами общечеловеческой логики. Мол, рубил себе окно в Европу, и все тут. Как у всякого русского, родившегося глубоко в XVII столетии, в его мозгу 80 процентов мистики сопрягались с 20-ю процентами рациональности.

То, что с основанием Петербурга дело-то в принципе странное, понимают многие. Другое дело, как толкуют. Недавно я нашел в Петербурге книжку, где всерьез доказывалось, что “рукотворные” столицы мировых империй обязаны появляться раз в энное число столетий, лежать на одном меридиане, через строго отмеренное число градусов широты, смещаясь от столетия к столетию к северу. Имеется в виду цепочка Александрия (Александр Македонский) — Константинополь (Константин Великий) —
Киев (который явно выпадает из ряда, он-то не был “искусственной” столицей) и Петербург (Петр). Объяснялась закономерность делом рук жреческой касты, которая в конце концов построит мировую столицу на Северном полюсе и оттуда будет править миром.

Конечно, не всякий осмелится с этим согласиться. Что же касается нас с вами, то мы, помня, что русские цари, с тех пор как приняли на себя этот титул, действовали в рамках так называемой “ордынской парадигмы” и строили великую евразийскую империю — вторую “Золотую Орду”, не можем не обратить внимания на то, что в Золотой Орде столиц было две. Более того, в этом государстве каждый крупный город имел своего двойника с приставкой “Новый” (ал-джедид). Была столица Сарай — но была и столица Новый Сарай. До боли знакома каждому любителю теплого моря Каффа (ныне курорт Феодосия) — но существовала (по крайней мере, на монетах) и какая-то Новая Каффа. Булгар, Гюлистан, собственно Орда… Все имели “новых” двойников. Историки так и не пришли к выводу, существовали эти “джедиды” в реальности, или были просто эпитетами, которые то прикладывались к имени города, то не прикладывались, причем алгоритм “прикладывания” мы из своего XXI века явно не улавливаем. Ясно, например, что Каффа физически всегда была одна — а вот Булгар и Сарай, может быть, и раздваивались на местности. Но попробуем проникнуть в логику тогдашних людей — зачем это все?

В литературе высказано несколько десятков версий — что, например, всякий раз, как город перестраивали, обновляли, его называли “новый”, потом забывали, и снова звали “старым”. Ни это соображение, ни все остальные общего признания не нашли. А мы с вами поищем ответ в несколько неожиданном месте. Мысленно отправимся в Нижний Новгород, в ту эпоху, когда звался он не Новгород, и не Нижний, и Владимирскому княжеству вовсе и не принадлежал, а контролировался правителями Волжской Булгарии. Здесь я просто напомню то, что написано в предыдущих главах книги. На Дятловых горах, где стоит и ныне красавец-кремль, жил некто Дятел и управлял религией. Это был “священный царь”, хорошо известный по этнографическому материалу многих народов. Его странное “имя” объясняется тем, что, видимо, избирали всех священных царей из одного рода, тотемом которого была эта птица. На другой горе сидел некто Скворец, и это был светский правитель. Его “имя” объясняется так же. Итак, два правителя, две ветви власти, и … два города. Расстояние между этими двумя горами-городами, между прочим, почти 2 километра.

Нет нужды еще раз доказывать, что уже через несколько лет после завоевания Восточной Европы монголами, Золотая Орда стала строиться на принципах и по алгоритмам, выработанным здесь местными народами задолго до монгольского нашествия. Разница только в масштабе. Тут Дятел со Скворцом на своих горах — там огромный Сарай и столь же огромный Сарай ал-Джедид, который один путешественник решил за день на верблюде объехать, да не смог.

Конечно, во времена Петра востоковедение как наука еще понятия не имела о тонкостях организации властных институтов в Золотой Орде. Это неважно. У монархов России была своя программа действий. Петр был в Булгаре, живо интересовался городищем, лазил по нему, дал указ охранять. Направляясь в Иран, он проплывал мимо Сарая ал-Джедид, который во времена Петра был еще различимыми руинами, а не городищем-полем. А главное, от своих предшественников он усвоил: в евразийской империи столиц должно быть две. Москва и Москва ал-Джедид. Священная столица (Москва) и “мирская” (Петербург). Новая столица должна быть выстроена в чистом поле, с чистого листа, как основанный Джанибеком Новый Сарай.

Тот на самом деле лживый факт, что город Петербург возведен на чистом месте, с невротической навязчивостью подчеркивали и поэты, и ученые. Вспомним пушкинское:

На берегу пустынных волн

Стоял Он, дум великих полн…

И еще:

Где прежде финский рыболов,

Угрюмый пасынок природы,

Один в неведомые воды,

Бросал свой невод…

Вспомним учебники истории, по которым мы учились. Перелистаем тонны книг, выпущенных к 300-летию северной столицы. Да, получается, что Питер — на голом месте возведен! Но это не так. Сейчас мы увидим, насколько это не так. Это, казалось бы, совершенно незначительный факт. Ну и что с того, что на месте Питера была прежде какая-то деревенька, даже и не одна? Нет, это крайне важно, смею заверить. “Нечистота” места —
это и была та точка, где сломалась евразийская программа. Это была та слабина, которая не позволила нашей стране реализовать великий замысел наших старых правителей. Тот коготок, где всей птичке пропасть. Дата основания Петербурга должна была стать началом решительного рывка в подъеме империи. Так Джанибек, выстроивший Новый Сарай в бытность свою принцем, первые свои монеты демонстративно бьет в новой столице, а в старой — уже никогда. “Надежда нового века”, как сказали бы римляне, только что основавшие Константинополь. Дата основания Петербурга стала блестящим моментом в нашей истории, это верно. В то же время она стала нашей ошибкой, казалось бы, маленькой — поначалу, но такой серьезной, как выяснилось впереди. Но по порядку.

Не знаю, как для вас, а для меня стала откровением короткая статья в сборнике “Археологические открытия 1999 года” о раскопках на Конторской улице в Петербурге — там нашли фундаменты шведской кирхи и шведского кладбища. После нее у меня стали шевелиться сомнения в канонизированной версии основания города. Кирху в чистом поле не строят. К кирхе обычно прилагается город. И уже после целенаправленных поисков я обнаружил наконец книгу питерского археолога П.Сорокина, изданную в 2001 году ничтожным тиражом, в которой про “пустынные волны” написано с исчерпывающей подробностью.

Да, на месте Петербурга существовала сначала шведская крепость Ландскрона, потом русский город Невское Устье, наконец — шведская крепость Ниеншанц и город Ниен вокруг нее. Говорят, в Ниене жило около 10 тысяч человек. И все это куда-то делось. Куда?

Для науки — не секрет, а для широкой публики — почему-то откровение. До сих пор правдами-неправдами тормозятся раскопки в северной столице. Нет закона, который заставлял бы копать на месте строек. Аргумент — “а что там нароешь, и так все ясно из письменных источников”. Руководитель Счетной палаты Сергей Степашин, тонкий археолог, выразил недовольство тем, что при реконструкции Медного Всадника рядом с ним велись раскопки. Чтобы как-то поправить ситуацию, археологи придумали термин “постпетровская археология” — как в Европе, “постсредневековая”. Это, по их мысли, поможет хотя бы легализовать саму идею планомерных раскопок в Питере.

Раскопки Питеру нужны. Речь идет не о банальном удовлетворении любопытства. Ложное прошлое — это как скелет в шкафу, вываливается, когда благородное семейство собралось ужинать. Что за призраки тревожили и тревожат жителей Петербурга, и царей, и извозчиков? Откуда этот питерский надлом, который виден и в великой русской литературе, сплошь питерской, и в глазах петербуржцев на Невском? Климат? Я не слышал, чтобы другой, нерусский Достоевский родился бы в Хельсинки или в Стокгольме. Пушкин, размножив ложь про “пустынные воды”, в том же грандиозном полотне (“Медном всаднике”) обратил упреки к Петру — за тех, замученных на стройке, от тех, кто вынужден был жить на их костях. Считалось, что по Петербургу бродят тени смоленских и тамбовских крестьян, строивших дворцы за пригоршню перловки, и погибавших без погребения там, где ныне высятся храмы и колоннады. Да, и эти тени тоже. Но только ли они?

Нева — северное начало великого торгового пути “Из варяг в греки”, а также другого, волжского, который на рубеже I-II тысячелетий был даже актуальнее “греческого”, потому что вел в Среднюю Азию, в этот неисчерпаемый источник качественных товаров и монетного серебра. Нева — кусок лакомый. Кто сидит на Неве, тот контролирует всю торговлю в Восточной Европе. Кому же эта река принадлежала в раннем средневековье? Аборигенами этих мест были финские племена, жившие тихо, и не помышлявшие о далеких странах, с которыми можно было бы торговать. И вот в это “болото”, как камень, упали варяги. В невской дельте викинги не основали никакого города, но их центром стала Ладога (нынешняя Старая Ладога), построить которую, не владея невским устьем, нельзя. И они установили свой контроль над болотистой невской дельтой. В маленькой дельте сосредоточено три клада — это много. На карте распределения кладов невское устье выделяется аномалией: западнее очень много серебра находят на острове Готланд, главной торговой базе викингов, восточнее — в Ладоге и в Новгороде. В невском устье города нет, а клады есть. Странно. Итак, первый клад, из 82-х монет IX века, найден на месте нынешнего Петергофа. Другой, с прочитанной датой на одной монете “780 год” — на Васильевском острове, возле современного порта. Наконец, третий — в поселке Мартышкино, недалеко от Петергофа, состоял из 107 европейских монет 1070-1075 годов.

Скорее всего, викинги построили на месте будущего Питера базы для перегрузки товаров с морских кораблей на речные. Стало быть, сюда подтянулись и воины, а за ними и купцы. Вероятно, таких баз было две: на Васильевском острове, где и теперь порт неспроста, и в Петергофе. Отправляясь в глубь Восточной Европы, иные викинги прятали свои сбережения в землю; некоторые из походов не возвращались. Может быть, тот “знатный рус”, похороны которого в 922 году в Булгаре видел арабский путешественник Ибн-Фадлан, зарыл деньги в невский песок.

В 862 году в Новгороде, как написано об этом подробнее в другой части нашей книги, было восстание славян против варягов. Варяг прогнали за море; увидев, что собственные племенные вожди не справляются с управлением, пригласили их назад, но уже на других условиях. С 862 года, стало быть, кончается варяжская вольница, начинается варяжский порядок. В Новгороде сел княжить Рюрик, а поскольку главную роль в его окружении играли славяне, с этого момента можно начать отсчет быстрой ассимиляции варягов славянами и сложения единого этноса, который мы будем далее именовать “новгородцами”.

Именно Новгород стал первым государством, который установил контроль над Невой. К XI столетию Новгородская республика захватывает огромные территории до Урала и Ледовитого океана. Ответа на вопрос, когда варяжскую вольницу на Васильевском острове и в Петергофе сменяют “упорядоченные” новгородские наместники или просто регулярно приходящие сборщики дани, мы, наверное, никогда не получим. Скорее всего, это случилось уже в начале Х века. Факт, что новгородский тиун поставил свою резиденцию, и сел исполнять свои обязанности точно на месте, где через несколько столетий Петр Великий заложит город: на Петроградском острове, у современной Троицкой площади.

Чтобы наладить сбор дани, и только для этого, вся территория громадной республики была поделена на пятины (от слова “пятая часть” — пятин и было пять). Питерский край вошел в состав Водской пятины. Точно неизвестно, когда сложилась система пятин, но, скорее всего, к XII столетию они уже существовали. Название Водской пятины происходит от имени финского племени “водь”. Водская — самая загадочная, слабо освященная в источниках пятина, и о том, как именно налажен был там сбор дани, мы практически ничего не знаем. Известно, что пятина состояла из 5 городов и 63 погостов. Ее границы захватывали южное побережье Финского залива от реки Луги (запад) до реки Волхов (восток), по северному берегу ее территория тянулась до реки Сестры.

Но захудалые поселки у Мартышкино, на Васильевском острове и на Петроградской стороне и, может быть, еще на острове Котлин, которые к тому же совершенно не улавливаются археологически — вот, пожалуй, все, что Новгород оставил на этой земле. Новгород вел активнейшую мировую торговлю через море, это верно. Все иностранные купцы, которые в конце концов оказывались в этом великом городе на своих Готском и Немецком дворах, не миновали Невы — кто же спорит. По статуту торговли с Ганзой и прочими европейцами, относящемуся к XIII столетию, новгородские лоцманы и иные из “группы поддержки” должны были встретить иностранные корабли точно на месте современного Питера. Перевести купцов с их тяжелых морских судов на свои легкие, речные. Те, морские, оставить под охраной. И проводить купцов до Господина Великого Новгорода. Мы могли бы ждать бурного расцвета от той “свободной экономической зоны”, которая была в устье Невы: иностранцам разрешено было торговать по дороге с аборигенами. Но — ничего этого нет. Со времен кладов арабского серебра до шведской агрессии 1300 года, археологическая летопись будущего Петербурга почти пуста.

В чем же секрет? Ну а где вообще Новгород оставил впечатляющие археологические памятники на колонизированной им территории? По пальцам можно пересчитать. Если для удержания населения в покорности хватает “ясачной избы” (термин анахроничный, но больно хорош) —
зачем ставить замок?

Впрочем, в случае невского устья могла быть и другая причина. Эти пограничные земли, вероятно, в глазах международного сообщества считались спорным владением. Возможно, именно этим объясняется “немотивированная агрессивность” Швеции. Швецию можно понять. Если считать варягов предками в том числе шведов, легко ожидать, что Швеция могла проявить притязания на “варяжское наследство”. Из того, что можно было легко отнять, на виду была именно Нева. Первое столкновение шведов с новгородцами летописи относят к 1164 году. Но до момента, как Швеция осознала себя государством со сформировавшейся политикой, то есть до XIII века, устье Невы подвергалось лишь кратковременным набегам. С XIII века Швеция пытается прийти сюда всерьез и надолго.

Первой и очень яркой попыткой стало наступление шведов в 1240 году. На кораблях они вошли в Неву. Считается, что их заметила новгородская стража на Котлине и дала сигнал в Новгород. На самом деле, новгородцы не успели бы так быстро прислать рать, да еще послать за князем Александром — от Котлина до устья Ижоры, места Невской битвы, и плыть-то от силы сутки. Скорее всего, русские имели донесения от своих агентов заранее, еще из Швеции.

Есть мнение, будто шведы шли захватить Ладогу. Источники это не подтверждают. Вероятнее другое: они намеревались поставить крепость в устье Ижоры (южная окраина современного города), как они это успешно сделали в 1300 году в устье Охты — для того и высадились на берег.

Утром 15 июля Александр («Невский», тогда — приглашенный новгородский князь) скрытно подошел к точке высадки шведов. Их корабли стояли у берега. Рыцари ставили шатер (ярл) военачальника, легкая пехота продолжала сходить с кораблей. Шведов было больше, чем русских. Единственный шанс Александра был — напасть, пока часть шведов была вне игры, что он и сделал, врубившись в центр войска со своей легкой конницей. Он сходу убил военачальника, а его дружинник Савва подрубил опору ярла. Другой дружинник, Гаврила Олексич, убил еще одного шведского полководца. Русские потеряли только 20 человек, а “немцев наклали две ямы, а живых повезли два корабля” (цитата по Рогожскому летописцу).

Но шведы все же опомнились и организованно отступили, погрузились на корабли, встали на якорь посреди Невы. Стороны думали, как быть. После ночи размышления шведы ушли. Вероятно, дело решил моральный фактор: глазам не верилось, что небольшая дружина новгородцев убила столько врагов. Обе стороны поверили, что шведов разил Ангел Господень. Вот, собственно, вся знаменитая битва. Не все русские летописи даже о ней сообщают. Троицкая летопись, например, под этим годом пишет о более важных вещах: “Того же лета взяша Кыев Татарове и Святую Софью разграбиша…” Да и на северном театре дела не закончились: немцы взяли Изборск, сожгли посад Пскова, переговоры с ними сорвались. Александр “Невский”, рассорившись с новгородцами, ушел от них. Карамзин пишет — не получил должной награды за битву. Никаким “Невским” его народ, конечно, не “прозвал” — поздние летописцы придумали.

Как только эти места стали российскими при Петре I, правительство предприняло усилия к “освящению” места битвы. В 1711 году здесь поставлена была деревянная церковь в честь святого Александра Невского, которая в 1726 году сгорает от удара молнии. Поразительно, но построенная вновь в 1730 году, церковь вновь сгорает от молнии в 1797, и уже в 1799 году возведена была церковь каменная. Невольно вспоминается, что все, ударенное молнией, считалось нечистым у монгол, создателей евразийской империи, но в нашем случае этот факт — конечно, лишь игра примет, не более того.

Обычно Невское сражение рисуют как ключевое событие, момент, после которого экспансия Запада на Восток стала невозможной. Тут сразу несколько мифов. Во-первых, о “столкновении Востока и Запада” и речи нет. Новгород был ad generis таким же варяжским государством, как Швеция; это свои, домашние разборки. Второй миф — будто победа была столь уж решительной, что после нее шведы забыли свои намерения. Хронология последующих шведских походов говорит о другом. 1249 — покорена центральная Финляндия. 1256, 1283, 1284 — шведы в Ладожском озере, попытка поставить крепость на Нарве. 1292 — в ответ на грабительский набег Новгорода шведы грабят ижору и корелу. 1293 — на захваченных у Новгорода землях основан Выборг. 1294 — Новгород неудачно пытается отбить Выборг. Основание Выборга — мощнейшая победа Швеции, которая с лихвой компенсирует неудачу Невской битвы. Выборг — совсем недалеко от Петербурга, на север — около двух часов на электричке. Перспектива потери невского устья замаячила более чем явственно.

И это случилось. В июне 1300 года произошло событие, значение которого начинает открываться только сейчас. В устье Невы, на месте будущего Петербурга, появился город. “Что-то”, вероятно, было до него. Может, какая-то деревня. Но города не было.

Огромное по русским понятиям шведское войско (1100 человек — “в силе велицей”, говорит летописец) на кораблях выдвинулось из Выборга. Им командовал основатель Выборга, наместник короля и де-факто правитель государства Торгильс Кнутссон. С воинами ехали итальянские мастера, непревзойденные законодатели фортификационной моды тех лет — из Рима, от Папы, поясняет новгородская летопись. Войдя в Неву, корабли замерли напротив острого мыса, образованного впадающей в нее речкой Охтой, напротив нынешнего Смольного. Колыбель урбанистической революции.

За несколько дней шведы поставили крепость, и назвали ее Ландскрона, то есть Венец Земли. С одной стороны, название не оригинальное: питерский историк П.Сорокин справедливо отмечает, что крепости с такими же названиями уже стояли в Германии и на Готланде. В то же время новгородская летопись говорит про город, что “похвалившеся окаянныи, нарекоша его Венец земли”. То есть в названии новгородцам почудилась похвальба. Так оно и было. Шведские хроники отмечали идеальный выбор места: отличная гавань и никаких наводнений; видимо, экспедиции предшествовали длительные разведки. Отныне на несколько столетий устье Охты станет градостроительным центром региона.

В крепость посадили гарнизон, вооружив его камнеметными машинами. Особый отряд пустили в Ладожское озеро для разведки и грабежа окрестностей. Русские реагировали не так жестко, как в 1240 году. Летопись мимоходом бросает — князя не было в Новгороде. Может, потому медлили? Простое объяснение, но совершенно неудовлетворительное: князь не был, конечно, незаменимым верховным главнокомандующим. Отвлекли другие проблемы: 1300 год был тяжелым и для Новгорода, и для Руси в целом. Откроем Троицкую летопись. Спокойный ход записей прерывается строкой, данной летописцем посередине страницы, киноварью: “Оставил Киев митрополит”. Не выдержав “татарского насилия”, митрополит уехал во Владимир, несказанно усилив тем столицу Северо-Востока, с которой у Новгорода не всегда были хорошие отношения, и без него Киев “разбежался”. Южная столица отныне фактически утрачена: она переходит под контроль Литвы. Добавим к этому страшный пожар в самом Новгороде в начале года, смерть новгородского епископа и эсхатологические ожидания горожан, выраженные в пространной записи летописца о какой-то “туче” и молнии в Торжке… Очевидно, все это отвлекло новгородцев от событий на окраине.

Впрочем, в конце концов против шведских кораблей на Ладожском озере вышли новгородские: шведов прогнали, сплавив на них огромные подожженные плоты (никогда в другом месте не сталкивался с таким методом ведения войны). Чуть позже к Ландскроне подтянулись сухопутные силы. Однодневный приступ ничего не дал, новгородцы отошли, оставив шведов наедине с “генералом Морозом”.

Между тем шведы предпринимают очень странный шаг. Оставляя в своем “Венце” маленький гарнизон, они отводят основные силы домой. Безусловно, именно это погубило Ландскрону. Что это, ошибка? Проблемы в самой Швеции? Может, не надо было брать в поход фактически главу государства, который рвался домой? Шведы не просто ушли — они бросили горстку людей в Ландскроне на произвол судьбы. В крепости начались болезни и голод. Говорят, что подвезти продовольствие из Швеции до начала навигации было невозможно, но, кажется, никто и не пытался — а ведь из Выборга успели бы. Да и пройти зимой сухим путем из того же Выборга, узнать, как вы там, проблем особых нет. Новгородцы снова появляются у крепости 18 мая, когда вода давно очистилась: но подкрепления все не было. А страшная зима ополовинила гарнизон.

Весной 1301 года в Новгород прибывает великий князь Андрей Александрович. Первым делом он сообщает мировому экономическому сообществу, что оно может плавать в Новгород старым путем — “инцидент” скоро будет исчерпан. Вообще, оповещение купцов перед битвами об их благоприятном, несомненно, исходе, было в обычаях времени: Дмитрий Московский позднее возьмет купцов на Куликово поле.

Андрей торопился: на середину года был назначен съезд князей. Великий интриган не мог его пропустить. Но осторожность не помешает: сначала русские вбивают сваи в Неву, как предполагает П.Сорокин, в устье Средней и Большой Невки, чтобы задержать возможное подкрепление на кораблях. Я думаю, они перегородили русло Большой Невки (между Васильевским островом и материком), имея точные сведения, что шведы пойдут именно так, а не через Малую Неву (от русских купцов-лазутчиков в Швеции?). Гарнизон этой деятельности помешать не мог. Отряд, посланный на разведку во главе с комендантом Стеном, попал сразу в три засады. С одной из этих стычек П.Сорокин связывает находку в Старой Деревне древнерусской кольчуги XIV столетия (Старая Деревня — район Петербурга на “материке” севернее Елагина и Крестовского островов).

Русские пошли на штурм. Удар был решителен. Успех обеспечили “низовские” (владимирские) полки вместе с новгородским ополчением. Шведские хроники клянутся, что после страшной зимы в живых осталось 16 человек гарнизона, тем не менее, они стояли несколько дней. Это неправда: русская летопись говорит о многих убитых и пленных. Кого не убили на стенах, те спрятались в упомянутый выше погреб (подземелье замка-цитадели?), однако же, вскоре сдались во главе с вышеназванным Стеном. Пленных увели в Новгород и вполне могли продать татарам. Русские разрушили крепость до основания. Кажется, на этом проклятом месте больше никто не будет жить.

Жили. В период, пока устье Невы принадлежало Руси, а затем Московии, здесь была какая-то крепость, настолько незначительная, что для археологов само ее существование является спорным. Несколько деревень со смешанным финско-славянским населением. А в общем, невское устье для Московии — глушь, захолустье, дыра. Почему? Ведь за эту «дыру» проливали столько крови и шведы, и русские! Причина прозрачна: Новгород был плохим хозяином, но и он пал. В несколько этапов в 1471-1478 годах он перешел под контроль Москвы. Свежий морской ветер новгородской коммерческой жизни сменился затхлым дуновением с материка. Россия окончательно утратила интерес к своей морской окраине. Да, стоит себе гостиный двор, причем великому князю принадлежит, но — наверняка развалившийся сарай. Есть пристань, но вряд ли она так хороша, как порт в Выборге. Есть купцы, но больше — сонных мужиков, которые косят траву где-то у моря, пашут чахлую землю “наездом”. Вечная русская проблема: там, где проживешь только торговлей или туристами, и как хорошо можно было бы прожить — нет ни того, ни другого, все ушли сажать картошку. Давно ли Архангельск сеял кукурузу? Давно ли Псков вместо гостиниц думал строить очередной завод? У России несколько столетий было окно в Европу, но Россия через него не смотрела.

Ливонская война, развязанная Иваном IV, конечно, коснулась и этого региона, хотя основной театр военных действий лежал много южнее. Россия начала эту войну, чтобы “обеспечить себе выход к морю” — так в учебниках написано. Вопрос, зачем России был какой-то другой “выход”, коли она не пользовалась тем, что уже был, вертится на языке у внимательного читателя. Почему бы не развивать тот же “Невский городок”?

Правда заключается в том, что Ливонская война была чисто континентальной. Море вообще мало интересовало Ивана Грозного, который ставил перед собой задачу создания Евразийской, а вовсе не Атлантической империи. Начитавшись Платона, сочинения которого были в его библиотеке, царь полагал, что блаженно то государство, которое от моря отделено. Во всяком случае, в его экономической политике многое просто списано с диалога Платона “Законы”, и это вряд ли случайное совпадение. Ивану понадобились земли Ливонского ордена, остальное уже наши историки придумали, проецируя на времена Ивана IV цели, которые ставил перед собой Петр. Отсюда — и неудача Ливонской войны, которая, как мы понимаем теперь, была запрограммирована с самого начала. Попытка вести континентальную войну за типично “атлантические” земли обречена на провал.

Устье Невы наверняка подвергались погрому в 1572-1573, 1577, 1581-1591 годах, когда шведы ходили через эти земли на Орешек: двигались-то они, надо полагать, вдоль Невы. В 1583 году со Швецией заключено перемирие, тяжелое для России. По нему Россия теряла южное побережье Финского залива, включая те области, где ныне находятся знаменитые пригороды северной столицы (Петергоф), так что граница стала проходить в нынешнем микрорайоне Сосновая поляна. На северном берегу залива утраты были не столь значительны, граница лишь чуть сдвинулась от Выборга на юг. Так что дельта Невы осталась за Россией, и выход к морю у нее по-прежнему был, но развивать эти земли все равно никто не пытался.

Швеция постоянно думала над тем, как бы добыть себе земли Невской дельты. Случай представился, когда в России разгорелась смута. В 1610 году, практически не встречая сопротивления, шведы занимают устье Невы. На завоеванных землях возникает шведская провинция Ингерманландия. Собственно Ингерманландия, или Ингрия, начиналась южнее Невы. Северный берег этой реки считался принадлежащим Финляндии (в составе Швеции). После анализа местности инженеры пришли к выводу, что лучшего места для крепости, позволившей бы запереть Неву, чем мыс при впадении в нее Охты, не существует. В течение 1611 года крепость была построена. Ее возводили ведущие шведские инженеры, солдаты и крестьяне из-под Выборга. Ее правильное шведское название Нюенсканс, Невская Крепость, в русской искаженной огласовке —
Канцы, в немецком варианте произношения, который исторически и закрепился в российской науке — Ниеншанц. Россия была вынуждена признать законность шведской оккупации по Столбовскому миру 1617 года. Граница с Россией прошла в 80 километрах от Ниеншанца, в районе современного города Волхова.

40 лет после 1661 года (момент последней, до Петра, попытки отнять эти земли у Швеции) были временем расцвета и города Ниена, и всей питерской округи. Его население росло взрывообразно (за 11 лет — на две трети), сделав город едва ли не самым крупным в королевстве после столицы. В лучшие времена там жило до 3 тысяч человек, а вместе с округой — до 10 тысяч. По Столбовскому миру, желающим давалось две недели, чтобы уйти в Россию (правда, некоторым категориям населения этого не разрешалось). Многие воспользовались этим правом, но большинство все-таки нет. Осталось дворянство, которое предпочло служить шведскому королю, и много простонародья, особенно связанного с финнами. В списке имен “олигархов” Ниена — 4 русские фамилии. Путешественник Адам Олеарий сообщает о приеме у бывшего русского подданного “Васильевича”, который, судя по описанию, уже успел онемечиться. Бывший новгородский боярин Федор Аминов мало того, что уговорил воевод, руководивших обороной от шведов Ивангорода и Гдова сдаться шведским войскам, так еще и стал родоначальником одного из самых видных дворянских родов Швеции, известного до XIX столетия. Неудивительно, что с легкой подачи “новых шведов” в делопроизводственный лексикон Ингерманландии вошли такие чисто русские понятия, как obser — обжа, то есть надел, который человек в состоянии обработать за день, и bobuill — бобыль.

Да и что было бежать; за всю историю шведской оккупации известен один случай “политического преследования”: шведы каким-то образом наказали священника из деревни Спасское, который вел подрывную работу в ходе войны 1656 года. Правда, от 1685 года мы имеем письмо Петра I, который обвиняет шведов в том, что они запрещают под страхом смерти православным исповедовать свою веру, но верить в это нельзя: то была лишь моральная подготовка перед будущей войной. Правда, шведский указ 1675 года говорил, что русские могут становиться полноправными гражданами города Ниена, если они переменят веру, построят себе в городе каменный дом, и будут наравне со всеми платить налоги. Но думается, что в реальности при выполнении двух последних условий на первое махали рукой.

Кроме русских, население быстро выросшего города составляли шведы, финны, и немцы (последних привлекали по “особой программе” —
дворян вместе с их крестьянами). Надо признать, из этого пестрого конгломерата, основу которого все-таки составляли привыкшие к покорности русские, получилась полноценная, “зубастая” ячейка гражданского общества. Мы знаем несколько примеров, когда жители на сходке не соглашались с решениями короля, и с ними никто ничего не мог поделать, особенно после того, как серией королевских решений 1632, 1638 и особенно 1642 годов Ниен получил все городские права. В Ниене были все атрибуты нормального европейского бурга XVII века. Была ратуша, в которой дважды в неделю собирались три бургомистра, отвечавшие за разные сферы жизни города. Между заседаниями ратуша не пустовала — там толкался чиновничий люд, ведавший “текучкой”. “Глас народа” выражал городской совет из 48 членов. Свобода и самостоятельность города была гарантирована его независимым от королевской казны бюджетом. В то время как в России XVII века человек был собственностью царя, и имущество даже высших сановников не было гарантировано от внезапной конфискации в пользу казны, что особенно поражало иностранных путешественников, Ниен являл собой пример “бюджетного федерализма”. Непосредственно в городскую казну поступали пошлины со всех судов, проплывающих по Неве (ежегодно в городе бывало в среднем 100 кораблей; только в 1722 году к Петербургу стало плавать столько же судов, сколько к Ниену); сборы со всех, кто пользовался переправой через Неву по линии Спасское-Ниен; имущественные и торговые налоги, а также доходы от трактира в Спасском, и другие подати. Если бы мы могли увидеть Ниен, он бы напомнил нам любой старый городок Европы, с той только разницей, что, построенный с нуля, он был спланирован не прихотливыми зигзагами, а правильными кварталами. Ключевым событием для всего города считалась трехнедельная августовская ярмарка, за время которой русские купцы насыщали местный рынок продуктами питания в обмен на промышленные товары из Европы.

Анализ топонимики и данных из шведских архивов показывает, что вокруг Ниена вся территория оказалась густо заселена и застроена, как деревнями, так и замками (правда, простенькими) местных феодалов. Но один из замков все-таки имеет для нас решающее значение. Это — место, на котором сегодня стоит знаменитый Инженерный замок Павла I, к сакральному смыслу которого мы вернемся чуть позже.

О взятии Ниена Петром сохранилось много документов, сегодня некоторые из них опубликованы. Обошлось без зверств, хотя жертв среди мирного населения было все-таки очень много. Петр пощадил гарнизон Ниена, разрешив ему отбыть на родину. Но в том, что касается феодалов и их крестьян, конечно, голов никто не считал. Что намеревался делать Петр дальше? Историки сходятся на том, что вначале он хотел остаться в Ниене навсегда — дескать, затем и Ниеншанц в Шлотбург (Крепость-Замок) переименовал и несколько недель в нем лагерем стоял. На самом деле, Петр просто думал, как быть. По всем канонам, завещанным правителями евразийской орды, требовалось, что новая столица должна быть основана на новом, чистом месте. С белого листа. Но удобней места, чем устье Охты, в дельте Невы явно не было. Что же делать? Предстояло найти компромисс между прагматичным и “высшим”. На поиски и ушло около двух недель.

Для придания тени рациональности, решение возложили на особую комиссию. В отчете от 16 мая ст. ст. звучат нотки восторга — место найдено, да такое хорошее, что мочи нет. Речь — об острове, который русские называли Заячий. Крепость, заложенная 16 июня по старому стилю, поначалу называлась Санкт-Петербург (в свойственной тому времени огласовке, Санкт-Питербурх). Петропавловской крепостью ее назовут позднее, 29 июня, когда в крепости заложат Петропавловский собор, и станет ясен замысел царя: крепостью не ограничиться, а возводить на прилегающем Фомине острове город, на который и перейдет теперь название Петербург. Скоро стало ясно, что восторги комиссии по поводу Заячьего острова явно преувеличены. Главный недостаток Заячьего — его “низкое” положение относительно зеркала воды. Даже сейчас, когда Нева замирена, это все равно бросается в глаза, когда гуляешь по пляжу с той стороны, где остров смотрит на Зимний дворец. С другой стороны, где узкий пролив отделяет остров от материка, взгляд упирается в гранитную скалу, которая здесь выходит наружу, и остров кажется вполне пригодным для основания твердыни. На самом деле, в моменты наводнений он скрывался под водой — потому и не было при шведах там ничего, кроме увеселительного сада. Шведы и сами думали про этот остров как место возможного города, но отвергли эту мысль именно из-за наводнений.

Но у Заячьего было какое-то преимущество, которое открыто было только Петру. На воротах крепости и сейчас можно видеть изображение, на котором Петр побеждает волхва Симона. Симон хвалился, что умеет летать. Так Петр показывал Швеции, что ее попытки построить мировую державу, но не евразийскую, а атлантическую, столь же смешны, как претензии Симона, строящего свой “замок” на воздухе, а не на камне (“Петр” = “Камень”). Вероятно, форма острова, этого погруженного в реку камня, напоминала известное выражение Библии о камне, который, будучи отвергнут строителями, стал краеугольным.

Поразительные детали, сопровождавшие основание города Петром, обычно рассматриваются как легенды, хотя они записаны в современных этому событию источниках. Говорят, что Петр, осматривая остров, взял у солдата башнет (род лопаты), вырезал из почвы крестообразно два куска дерна, и объявил о начале крепости. После чего стал копать ров под фундамент крепостной стены. В этот момент над царем в воздухе появился орел. Это был тот самый орел, что жил здесь на острове для увеселения шведов. Петр про это, конечно, знал. Тем не менее, в его глазах это был особый символ: орел, как известно, олицетворял высшее небесное божество (Зевса). Может быть, это был вовсе не орел, а охотничий сокол, однако, для “мистики” начитанного в античности императора требовался именно орел, за которого его и постарались представить.

Когда ров стал достаточно глубок, в него поставили каменный ящик, заключавший в себе мощи Андрея Первозванного. Далее, царь сделал из двух берез, связав их верхушки, нечто вроде ворот. Орел сел на эти ворота. Ефрейтор “снял его выстрелом из ружья” (не убил, а напугал, оглушил). Петр связал ему лапы, посадил на руку и отплыл к Ниену.

Как только город был заложен, в России поднялась волна его осуждения (наряду с официально инспирированной волной восторга, конечно). “Петербургу быть пусту” — это прозвучало едва ли не в первые годы его основания. Однако, как это часто бывает, критиками двигали скорее мифы, чем рацио. Так, укоренилось живое и теперь представление, будто питерская земля очень плоха для земледелия, почему, дескать, довольно долго по основании города продукты в нем были дороги. Однако шведы, финны и русские до Петра занимались преимущественно земледелием и кормили себя. Все проясняет свидетельство современника: он пишет, что в первые месяцы продукты тут можно было купить за гроши, но когда понаехала масса народа, баланс между возможностями земли и скопившимися на ней едоками нарушился, из-за чего и возникла дороговизна.

Прошло время. Время небольшое даже по меркам рядового человека — менее ста лет. О шведском прошлом Петербурга, о том, что «Новая Москва» заложена на самом деле на костях, причем не только и не столько на костях своего народа, но главным образом — народа чужого, постарались забыть. Но не все. Павел I был одним из тех, кто помнил.

Туриста в Петербурге может быть даже более Зимнего дворца поражает Михайловский, или Инженерный замок. Турист всматривается в стены “цвета крови дракона”, вспоминает гибель императора Павла и стихи русских поэтесс. Сакральный смысл дворца остается для туриста, да и для более тонких знатоков старины, закрытым. Тайну Михайловского замка и загадку гибели императора Павла не постичь, если не задуматься, на каком месте построено было это архитектурное чудо.

Нынешний Адмиралтейский остров, ограниченный Невой и Мойкой, был заселен еще до прихода шведов новгородцами. С приходом сюда шведов остров получил название “остров Аккерфельта”, по имени братьев Аккерфельт, шведов по национальности, большой замок которых располагался точно на месте Михайловского сада и Михайловского замка, вероятно, еще с самого начала шведской колонизации. В середине XVII столетия, по неизвестным причинам, им пришлось поделиться частью своих владений с немцем, моряком и дворянином фон Коноу, который получил землицу на месте нынешнего Летнего сада, на берегу Невы. Выстроенное из дерева поместье фон Коноу называлось Коносхоф (русские переделали ее в “Кононову”). При мызе был сад “в голландском вкусе”, который находился точно на месте Летнего сада, более того, нынешний Летний сад — прямой потомок возделанного немецкими руками образцового сада фон Коноу.

В 1703 году фон Коноу бежал в Швецию. В его саду некоторое время стояли лагерем петровские войска, поместье уцелело. По мнению О.Кузнецовой и Б.Борзина, уже в 1703 году Петр вселился в дом фон Коноу, который стал его первым обиталищем на этой стороне реки. В 1704 году Петр приказал привести в порядок сад фон Коноу, для этого — привезти семена и саженцы из Измайлова (под Москвой). Так был заложен современный Летний сад. В 1706 году вместо старого дома фон Коноу Петру поставили новый дворец, взяв готовое здание в разрушенном Ниене и перенеся его точно на место нынешнего Летнего дворца. Об этом пишет А.Кикин в письме императору: “Когда большие хоромы перенесены будут на указанное место…”, то понадобится еще кирпич. Обычно эту фразу понимают, будто Кикин перенес мызу фон Коноу, но, во-первых, в этом не было смысла, во-вторых, мы хорошо знаем, что русские охотно разбирали дома в Ниене и собирали их на новом месте. 18 августа 1710 года для Петра принялись наконец возводить оригинальное здание, сохранившееся до нашего времени — Летний дворец, при строительстве которого также широко использовали шведский кирпич из прежней постройки.

Дом Аккерфельта стоял, как говорилось, на месте замка, может быть, с небольшим сдвигом в сторону Михайловского сада, ближе к павильону Росси. Его поместье также уцелело после прихода русских, некоторое время в нем жила супруга Петра. Она назвала свое новое жилье Золотые палаты. Почему — неясно: одни свидетельства говорят, что в доме были позолоченные кожаные обои, другие — что на крыше висел золотой фонарик (возможно, то и другое).

В этом дворце, частично перестроенном, родился будущий император Павел (1754 год). Когда он стал императором, им овладела странная идея — не жить в Зимнем дворце, а непременно выстроить себе новый замок на месте старого шведского дома Аккерфельтов. Обычно это объясняют тем, что Павел боялся заговоров, которые подстерегали его в Зимнем. Сам он так говорил о своем желании — “хочу умереть там, где родился”. Что на самом деле подталкивало Павла к этому шагу, стало ясно после того, как часовому, охранявшему Летний Золотой дворец, явился архангел Михаил, приказавший: дворец разрушить, а на его месте выстроить храм во имя Михаила. О видении солдата доложили Павлу, который сказал — “воля его будет исполнена”, и тут же распорядился начать стройку. Все поняли эти слова так, что “его” — это Архангела Михаила.

На самом деле, совершенно очевидно, что Павла беспокоили иные призраки. Что “имел в виду” Петр — точнее, его конная статуя — которая, когда Павел проходил мимо, “сказала” ему — “бедный Павел”? Просто его горькую судьбину, или предопределенную жертвенность? Сколько ни искал я сведений о судьбе Аккерфельта, ничего не обнаружил. Не исключено, что он был убит. Совершенно реально, что погибло много людей из его дворни, может быть, близкие и родственники. Что же касается Павла, то в ряду “толстокожих” российских правителей этот самодержец выделяется своим тонким мистическим чутьем. Достаточно сказать о его посвящении в магистры Мальтийского ордена в 1798 году. В 1799 году в Петербург прибыли святыни ордена — части древа Креста Господня, икона Божьей Матери, написанная Святым Лукой, десница Иоанна Крестителя. Эти реликвии сначала хранились в Гатчине, потом переехали в Зимний дворец. Помимо святынь материальных, кто знает, какие советчики прибыли в Питер и имели беседы с Павлом, какие книги приехали с захваченной французами Мальты, чему они учили впечатлительного правителя…

Духи бывших владетелей этой земли, умерших в изгнании, а то и убитых на порогах своих скромных замков, кости, и души обладателей этих костей, лежащих в основании блестящих дворцов Петербурга — все это тревожило юного впечатлительного наследника. Русские страдальцы мало волновали Павла, а вот трагическая судьба шведских и немецких дворян — об этом будущий самодержец думал постоянно. Постепенно он пришел к выводу, что несчастья его дома, беды северной столицы объясняются одним: неутешенными тенями шведов и немцев. Вероятно, он специально разыскивал сведения об Аккерфельтах, в доме которых он родился, и пришел к выводу, что избавить себя, свой город и свой народ он может только одним способом: удовлетворить мятущуюся душу шведского дворянина, выстроив на месте его усадьбы замок-памятник в его честь.

Впервые в российской истории дворец назвали в честь ангела. Архангела Михаила Павел считал своим небесным покровителем. Хотя на трон он вступил накануне дня этого святого, годовщину всегда отмечал точно в день архангела.

В 1797 году Летний дворец спешно разбирают. Строительство шло очень бурно, по ночам — при свете костров и факелов, как будто строители совершали какое-то священнодействие. Павел даже сам переезд в новое жилище обставил, как мистик. Ведь он выступил из Зимнего с торжественной процессией именно в Михайлов день, 20 ноября 1800 года. Пушки стояли на всем недолгом пути, и палили, создавая страшный шум. Так тибетцы, и вообще все традиционные народы, верят, что шум оружия отгоняет демонов. Так мифические люди солнца заглушали его смертельный шум громом барабанов. Окончательный переезд состоялся 1 февраля 1801 года, за 40 дней до смерти императора. Очевидцы отмечают, что замок наполнен был предчувствием смерти и жертвы. Цитата, обошедшая все книги: “Повсюду видны были следы сырости и в зале, в которой висели большие исторические картины, я видел своими глазами, несмотря на постоянный огонь в двух каминах, полосы льда в дюйм толщиной и шириной в несколько ладоней, тянувшиеся сверху донизу по углам”. Бал, который император дал в честь переезда, проходил в полумраке — печи в сырости так дымили, что все тонуло в удушливом тумане.

Несомненно, Павел знал — ему придется стать искупительной жертвой духам хозяев. Трудно сказать, что есть его убийство: осознанное всеми участниками этой драмы жертвоприношение, или зримое проявление мистического рока. Мне ближе первая версия. Она непринужденно объясняет ту концентрацию мрачных предчувствий, которыми были исполнены и сам император, и мистики в его окружении. Ксения Петербургская предсказала, что император проживет столько, сколько букв в надписи над главным входом в замок. “Дому твоему подобает святыня Господня во долготу дней” — 47 букв. Поразительно, но в 1913 году они куда-то делись, и теперь от них остались только черные точки, но реставраторы в 2003 году восстановили надпись. Сам император, узрев себя в кривом зеркале с шеей, как бы сдвинутой на сторону, отметил это с грустным смехом. А за ночь до того, как его задушили, Павел проснулся в холодном поту — ему приснилось, что на него надели слишком тесную рубашку, которая его душит. Такими предсказаниями полны истории римских императоров. Если принять, что некоторые из них могли быть жертвами, принесенными сознательно, и отнюдь не спонтанно, параллель окажется очень корректной.

Избавила ли Петербург от призраков трагедия, случившаяся в замке в ночь с 10 на 11 марта 1801 года? Трудно сказать. Дух теперь уже самого Павла со свечой в руках стали видеть в замке где-то после 1819 года. Это, наверное, говорит о том, что в целом жертва Павла осталась всуе. Судьба империи, в свою очередь, также была предрешена. После решительных прорывов в первой половине XIX века империя стала испытывать удар за ударом с середины этого столетия. Связывать это с неудачной жертвой, принесенной Павлом своему отечеству, или нет — кто знает.

Сегодня Россия считает, что она не заняла того места в мире, на которое могла бы претендовать. Объективно так и есть. Территория России в целом пока сохраняется: от Камчатки до Балтики — это и есть Евразия. Однако сказать, что наше государство осознанно исполняет свою евразийскую миссию, конечно, не поворачивается язык. Когда произошел надлом? Был ли шанс? Шанс был. Основание Петербурга, как я пытался показать выше, было последним приготовлением к решительному прыжку. Был и прыжок — но только территориальной экспансии. В стране так и не появилось евразийской идеологии, страна так и не научилась пользоваться своими геополитическими преимуществами ни в политике, ни в экономике. Корни как потенциального прорыва, так и последовавшей затем неудачи надо искать в Петербурге.

Идея Петра была превосходна. Методы никуда не годились. А, поскольку в методах — самая соль, в итоге не получилось ничего. Нет, Петр не был атлантическим политиком, как его привыкли изображать. Однако созданное им государство покоилось на принуждении и единообразии, что недопустимо для евразийской империи, которая по определению должна включать в себя массу разнообразных и равно уважаемых народов. Тени Ниеншанца сплотились на небесах, и умолили за себя высшие силы. “Бедный Павел”, — сказал Медный Всадник Павлу. Статуя знала, что жертва несчастного императора уже ничему не поможет.