Б. М. Пудалов

Вспоминая С. Б. Сенюткина:
Пьянское побоище, «Пилотный холм» и неоконченные строки

Учеником Сергея Борисовича Сенюткина я не был, потому что заканчивал филологическое отделение истфила. Знакомы мы были, вероятно, года с 1980-го, но что такое «знакомство» преподавателя-секретаря комсомольского бюро факультета и студента, по возможности избегавшего общественной работы? Общих научных интересов у специалиста по истории Азии и Африки и филолога-«древника», как мне тогда казалось, нет и быть не может. Поэтому лет двадцать с лишним наше общение с С.Б. ограничивалось вежливым раскланиваньем в читальном зале архива или университетских коридорах.

Тем удивительнее стала для меня наша долгая, почти трехчасовая беседа, состоявшаяся 7 июля 2004 года и имевшая свою предысторию. Поводом для встречи и беседы была, как ни странно, проходившая незадолго до этого в Волго-Вятской академии государственной службы V Всероссийская конференция из цикла «История и политика», посвященная на сей раз проблемам формирования исторического сознания. Среди организаторов конференции был и наш комитет по делам архивов Нижегородской области, в связи с чем мое руководство и поручило мне выступить на пленарном заседании с докладом, «приличествующим случаю», то есть по теме: «Роль архивов в формировании исторического сознания». Выступать с официозным «самоотчетом» и перечислением количества дел, выдаваемых исследователям в архивных читальных залах, мне не хотелось, так что все выступление было посвящено взаимоотношениям архивистов и ученых-историков в их профессиональных занятиях. При этом, разумеется, я не стал скрывать, что традиционное сотрудничество в последние годы все чаще сменяется неприятием: архивисты, хорошо знающие свои фонды и владеющие навыками источниковедческого анализа, с негодованием воспринимают откровенно поверхностные публикации, которых, увы, становится все больше и больше. В частности, я привел примеры по близкому мне периоду русского средневековья, упомянув книги Н.Ф. Филатова, над «открытиями» которого смеются уже не только профессионалы, но и совсем юные сотрудницы архивохранилищ, имеющие возможность сравнивать оригинальный текст документов с «препарированными» цитатами.

Острота поставленной проблемы взволновала многих (в том числе специалистов по истории советского периода), и в кулуарах звучали слова понимания, сочувствия и поддержки. Но во время пленарного заседания обсуждение доклада оказалось достаточно эмоциональным. Приведенные примеры вызвали вопрос: «Насколько корректна критика в адрес работ недавно умершего Н.Ф. Филатова, который заведомо не может ответить? А он бы наверняка ответил…». Признаться, меня удивил не сам вопрос и не то, что задал его человек, профессионально занимающийся иной тематикой (не секрет, что среди специалистов-«древников» Н.Ф. Филатов не пользовался ни авторитетом, ни симпатиями). Удивило то, что вопрос задал С.Б. Сенюткин, человек в моем понимании весьма серьезный. Отвечать необходимо было тоже серьезно и обстоятельно. Критику можно было бы счесть некорректной, если бы она началась вскоре после смерти ученого, лишенного возможности ответить. Но в том-то и дело, что об антинаучности и бездоказательности версий «Старый городок XII в.», «Василько Константинович – основатель Нижнего Новгорода» и тому подобных говорилось и писалось открыто еще при жизни Н.Ф. Филатова, но тот отмахивался от всех возражений, старательно избегая дискуссий со специалистами и не брезгуя личными оскорблениями, угрозами и доносами «во власть». Трудно сказать, удалось ли убедить С.Б., едва ли следившего за полемикой конца 1990–2003 гг., но, похоже, из моего развернутого ответа его «зацепила» пословица «Беда, коль сапоги начнет тачать пирожник…» и комментарий к ней: «Отсутствие профессиональных знаний еще никому не шло на пользу. Для изучения русского средневековья необходимо знание источниковедения, текстологии, палеографии и многого другого, что может дать базовое историко-филологическое образование в университете, но уж никак не Борское культпросветучилище или заочное отделение института культуры».

Видимо, все это было созвучно каким-то внутренним мыслям С.Б. Сенюткина, потому что, выступая в тот же день с докладом на секции, он назвал непрофессионализм страшным бичом краеведческих публикаций. Этот тезис С.Б. доказывал на примере изучения истории татарских селений Нижегородской области. Особенно запомнился пример с «Пилотным холмом»: этот топоним явно позднейшего происхождения какой-то краевед умудрился вывести… от шлемов татарских воинов, напоминавших-де пилотки. (Пример настолько характерный, что читая очередные краеведческие домыслы, теперь усмехаюсь: «А, еще один «Пилотный холм»!..»). Однако взаимный интерес вызвал другой сюжет, связанный с названием речки Пара: когда С.Б. приводил мнение кого-то из исследователей об освоении этого района в XVI в., я заметил, что Пара –приток Пьяны упоминается в летописной повести о Пьянском побоище 1377 г. С.Б. Сенюткина это очень заинтересовало, и мы договорились при случае рассмотреть этот сюжет подробнее.

Вот этот-то случай и привел к долгой беседе в архиве, начавшейся с письменных источников о побоище на Пьяне, а затем перешедшей на общие темы «о времени и о себе». Мы сидели в моем кабинете, приткнувшись на небольшом свободном пространстве между столами сотрудников, и С.Б. внимательно вчитывался в текст повести по Рогожскому летописцу (благо издание ПСРЛ было у нас под руками), слушая текстологический комментарий к интересовавшему его фрагменту «доидоша наши Пару» и, время от времени, уточняя отдельные детали. Фрагмент этот хорошо известен и приводится как доказательство не-московского происхождения повести: «нашими» рать суздальско-нижегородских князей мог назвать только автор-нижегородец. Известны и случаи неправильного членения этого отрывка на слова в ряде изданий, типа: «…доидоша на Шипару» (так, например, в публикации текста повести Л.А. Дмитриевым в кн.: «Воинские повести Древней Руси». Л., 1985. С. 151). Ошибка очевидна: «Шипара» никогда не существовала, а речка Пара – приток Пьяны. Уяснив ход событий побоища 1377 г., С.Б. тут же, на клочке бумаги нарисовал (кстати, карты-схемы он всегда рисовал отменно!), как, по его мнению, все это могло происходить на местности. По его словам, вблизи от района битвы с юга на север тянется неширокая низина, прикрытая лесом и выходящая как раз к речке Паре. Если войско из Нижнего Новгорода выходило в этот район от Пьяны (а так гласит текст летописи), то оно не могло видеть, что происходит в низине. Это и позволило мордовским князьям скрытно вывести татарскую конницу во фланг и отчасти в тыл русскому войску; здесь у всадников была возможность перегруппироваться и внезапно ударить по «оплошавшим» и утратившим бдительность воинам. Мне, никогда не изучавшему район битвы на местности, все это показалось заслуживающим внимания. Было бы очень любопытно «картографировать» версию С.Б. Сенюткина и проверить ее у Пары. Быть может, благодаря высказанной ученым версии удастся полнее и точнее представить, как «си же злоба сдеяся месяца августа 2 день, на память святаго мученика Стефана, в неделю в шестый час дне, о полудне»?..

Помню недоумение С.Б., когда я рассказал ему о путанице в историко-краеведческой литературе при решении вопроса, чьи татары разгромили русские полки у Пьяны. По летописи рать выдвигалась навстречу царевичу Арапше, пришедшему из Синей Орды («перебежа из Синее Орды за Волгу некоторый царевичь именем Арапша и восхоте ити ратию к Новугороду Нижнему в силе тяжьце»). Но, узнав, что царевич далеко, русские полки «расслабились» («поведаша им царевича Арапшу на Влъчии воде, они же оплошишася и небрежениемь хожаху»). Тем временем к ним скрытно подобрались и внезапно напали татары из Мамаевой (то есть Белой) Орды, к которой Арапша (Араб-шах) не имел отношения: «А в то время погании князи Мордовьстии подведоша в таю рать Татарьскую из Мамаевы Орды на князей наших, а князем не ведущим, и про то им вести не было». Следя по тексту летописи, С.Б. кивал: «Да, это так». Велико же было его удивление, когда я взял с полки книжку «Нижегородский край: факты, события, люди» (Н.Новгород, 1994) и, открыв на с. 34, показал фрагмент о том, как воины мордовского князя Алабуги (о нем в летописной повести ни звука) доносили о всех передвижениях русской рати… Арапше! Автор раздела не утруждал себя анализом летописного текста, и получилось, что русская разведка (ах, такая-сякая!) соврала об удаленности Арапши, а он (при поддержке мордвы) был тут как тут… «И много в этой книжке такого?» – тихо спросил С.Б. Оставалось лишь грустно усмехнуться: «Много. Мы это «учебное пособие» между собой называем «Нижегородский край: сказки, враки, домыслы». Ничего не поделаешь: «Пилотный холм»…».

Пример с невнимательностью к тексту летописи вывел нашу беседу на новый «виток»: а насколько достоверны сами летописные известия? Ведь известны же слова А.А. Шахматова – крупнейшего дореволюционного исследователя летописей – о «политических интересах, двигавших рукой летописца». Вопрос этот частенько всплывает в самой различной связи, и на шахматовское высказывание ссылаются для доказательства недостоверности летописных известий: «Да что летописи! Их ведь кто писал?.. Всему этому верить нельзя» и т.п. Не находя в летописях подтверждений существования «Старого городка XII в.», наши горе-краеведы тут же готовы обвинить летописцев в фальсификациях, искажениях и «сокрытии исторической правды от трудящихся». Кажется, здесь впервые за все время беседы мы оба засмеялись: холодок официальности заметно таял. Любой письменный исторический источник – летопись, документ –
всегда тенденциозен. Разумеется, летописные своды тенденциозны (иногда чуть больше, иногда чуть меньше), но тенденциозность и фальсификация – вещи разные! Пример – болельщик, увлекающийся футболом, но не интересующийся теннисом. Такой болельщик внимательно отмечает счет футбольных матчей, но не следит за ходом соревнований по теннису. Тенденция? – Бесспорно! Более того: если любимая футбольная команда проиграла, то в раздражении можно не упоминать об этом (или произнести дежурной скороговоркой после сообщения о победе теннисистов), выключить сводку новостей спорта и т.п. Но ведь это не фальсификация: болельщик не врет, что его любимая команда выиграла!.. По сути, то же самое у составителей летописных сводов: они старательно фиксируют интересующие их события, и в отборе и описании этих событий достаточно тенденциозны. Пример – описание междоусобицы Юрия и Константина Всеволодовичей: в Лаврентьевской летописи, симпатизировавшей Юрию, нет повести о битве на Липице (есть лишь глухое упоминание о вражде братьев), но нет и вранья о победе Юрия. Летописи ведь ничуть не более тенденциозны, чем документы: в этом смысле они аналогичны и потому подлежат такой же источниковедческой критике. Ни А.А. Шахматов, ни его последователи нигде и никогда не утверждали, что летописи сфальсифицированы и что летописцы врут. То, что интересы летописцев –
политические, не означает, что их надо воспринимать как современных думских политиканов. Как известно, важнейшее правило работы с источником –
учет мировосприятия его создателя. Создатели и редакторы летописных сводов – почти всегда представители средневекового духовенства, глубоко религиозные и искренне верующие люди. Для них сознательная ложь была недопустима. Умолчания летописцев можно восстановить по сводам той же эпохи, но другого происхождения. Так что отсутствие упоминаний о «Старом городке XII в.» или «Усть-Окске», будто бы основанном Юрием Долгоруким –
это проблема не летописца и не Юрия Долгорукого, а нынешних «бедных юриков», готовых выдать желаемое за действительное, но «сокрытое заговорщиками». Если полученный при решении математической задачи ответ не совпадает с приведенным в конце учебника, не надо сразу подозревать учебник в опечатке: лучше сначала перепроверить собственное решение.

Наша беседа с С.Б. Сенюткиным постепенно переходила просто в общение, становившееся все более и более доверительным. «Видимо, накипело у хитреца-«азиата»!» – подумалось тогда. Чувствовалось, что С.Б. очень беспокоит непрофессионализм, усиливающийся везде, и в исторической науке в том числе: засилье «логий» («все эти политологии, социологии, культурологии, в отношении которых призадумаешься – наука ли это?»), а в конечном счете – все тот же «Пилотный холм»… Я рискнул спросить: «Как Вы полагаете, долго ли продлится «Пилотный холм» в истории?». С.Б. отвечал не вдруг, тщательно подбирая слова: «Вероятно, лет 10–15. Видите ли, то, что происходит в науке, – следствие системного кризиса в стране. И преодоление возможно лишь как часть преодоления системного кризиса, для чего необходима, по-видимому, смена высшего руководства. Так что считайте сами: срок президентских полномочий – четыре года плюс четыре сделает послушная Дума, а еще четыре добавятся в результате соглашения с Белоруссией и создания объединенного государства. Дальше произойдут изменения, потому что «не замечать» кризис станет уже невозможно. Но сейчас в науку нахрапом лезут люди без знаний, ума, чести и совести. И лет через пятнадцать их будет очень много. Своей дочери я советовал профессионально заниматься историей. Не знаю, доживу ли до улучшений: мне ведь будет сильно за шестьдесят. Жалко терять эти годы…».

Записывая в тот же вечер содержание нашей беседы (привычка архивиста вести дневник, ставшая за двадцать лет профессиональной), я и представить себе не мог, что Сергей Борисович Сенюткин действительно не доживет до шестидесяти, и что наша первая беседа так и останется единственной…