Издательский дом «Медина»
Поиск rss Написать нам
Главная » Исламоведение, политология, международные отношения
Ислам в современном мире №7 (2007)
24.04.2008
МИРОВАЯ УММА И РЕГИОНАЛЬНЫЕ МУСУЛЬМАНСКИЕ СООБЩЕСТВА В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗАЦИИ

А.В. Малашенко,
д.и.н., востоковед, член научного совета Московского центра Карнеги (Москва)

Ислам во внешней политике России

У прихода ислама в мировую политику общие причины: провал национальных, социалистических и прочих имитационных моделей развития, политизация ислама, обвальная активизация исламских партий и группировок, привнесших в общество идею исламской альтернативы, непрекращающийся конфликт на Ближнем Востоке и пр. Внимание к исламу со стороны главных действующих лиц мировой политики при принятии ими стратегических решений исподволь становилось неизбежным. «Строители исламского общества, — писал еще в 1980 г. политолог Георгий Мирский, — отнюдь не намерены расчистить почву и сыграть роль временной переходной силы… Мы не вправе закрывать глаза на опасности, связанные с новой, несравненно более активной ролью ислама на современном Востоке»[1]. Примечательно, что сказано это было на «закрытом» Координационном совещании в 1980 г., дискуссия на котором не предназначалась для открытой публикации, поскольку единого мнения, как относиться к политической активности под исламскими лозунгами, у советского руководства не было. В официальной же идеологии в те времена господствовало мнение о религии как о «прибежище сирых и убогих».

В конце 1970-х под влиянием исламской революцией в Иране 1978—1979 гг. и сопротивления вторжению в 1979 г. советских войск в Афганистан во внешней политике СССР выкристаллизовался исламский фактор. Советский подход к исламу был двояким: с одной стороны, с религией ассоциировалось все консервативно-феодальное, антикоммунистическое, но с другой — в 1981 г. в Отчетном докладе на XXIVсъезде КПСС констатировалось, что «под знаменем ислама может развертываться освободительная борьба. Об этом свидетельствует опыт истории, в том числе и самый недавний»[2]. А спустя некоторое время в книге одного из главных разработчиков восточного направления в советской политике Евгения Примакова появился целый раздел, озаглавленный «Революция и ислам»[3]. Времена менялись…

На вечном перекрестке

Поставим вопрос шире: насколько велико значение при выработке внешней политики религиозной принадлежности vis-à-vis — партнера или оппонента? «Основанная на вере дипломатия, — считает бывший госсекретарь США Мадлен Олбрайт, — может быть полезным инструментом внешней политики… Влияние на политику возрождающегося религиозного чувства будет продолжаться»[4]. Внешняя политика уже давно не чужда религии. Обстоятельства межконфессиональных отношений учитываются при разрешении (как и при провоцировании) многих конфликтов. Наконец, внешнеполитический курс любой страны часто получает, помимо прочих еще и религиозное обоснование, что делает его в глазах общества более понятным.

Более всего это справедливо для мусульманского мира. В политике не существует «христианского направления». Зато принадлежность той или иной страны к исламу отражается на его внешнеполитической позиции. США, и Европа, и Россия, и Китай при всей избирательности подхода к каждой взятой в отдельности мусульманской стране относятся к ней как к члену исламского сообщества. Они поступают так ввиду:

— изначально присущей исламу политизированности;

— обязательного членства страны в международных мусульманских институтах;

— соблюдения (хотя бы и формально) на государственном и общественном уровнях исламской солидарности;

— наличия радикального религиозно-политического движения в обществе;

— существование транснациональных исламских организаций;

— устойчивой ксенофобии в отношении иноверцев;

— существования многомиллионной, динамично растущей мусульманской миграции.

К этому можно добавить утвердившийся на рубеже веков на Западе тезис о необходимости демократизации всего мусульманского мира, что в свою очередь увязывается с реформой ислама.

В таком контексте предложенный (хотя и несостоявшийся) Соединенными Штатами концепт «большого» Ближнего Востока, который представляет собой весь мусульманский мир, есть признание его относительно высокой степени гомогенности, в основе которой — ислам.

Для России дополнительной причиной для внимания к исламскому фактору является то, что она так и не определилась (да и определится ли?) с окончательным геополитическим выбором. Во-первых, по целому ряду параметров Россия не способна вписаться в западно-христианскую цивилизацию, российское общество и элита отторгают ее ценности. Россия не в состоянии занять полноценного места в западном политическом сообществе, а в 2000-е гг. она вообще «расхотела» его занимать. Да и место, которое отводится России Западом, ее не устраивает. Отсюда, во-вторых, это толкает Россию к тому, чтобы вести поиск на южном и восточном направлениях, упирая при этом на свою бицивилизационность. Такой поворот отягощен не меньшими трудностями: по большому счету, Россия — чужая и для Юга, и для Востока. Поневоле вспоминается высказывание без малого двухсотлетней давности высказывание Петра Чаадаева, что «мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого»[5].

Выступая на серьезных зарубежных подмостках, прагматичные российские политики перестают упоминать паразитирующее на особенностях российской «промежуточности» евразийство, которое за границей интересует не аналитиков, но культурологов и историков и рассматривается в качестве идеологического антиквариата, способного только что украсить бывший имперский иконостас.

Зато «застревание между Западом и Востоком» представляется удобным обоснованием при декларировании особых отношений с мусульманами. Для Москвы иметь дело с ними проще, чем с европейцами и американцами. Ведь Россия не претендует на то, чтобы стать полноценной частью мусульманского мира. (В Организации Исламская конференция она имеет статус наблюдателя.) Ее цивилизационные стандарты могут в чем-то состыковываться с исламскими, но все равно сильно отличаются от них. И мусульмане в отличие от Запада пока не добиваются от России идеологической и ценностной ассимиляции. Между ними и Россией не возникает щекотливых вопросов типа тех, что появляются в отношения с Западом, — о соответствии ее политической системы общепринятым демократическим стандартам о легитимности ее пребывания в «большой восьмерке», о поведении в Европарламенте.

Мусульманские руководители не поднимают темы прав человека и не столь остро, как ожидалось, критиковали Москву за войну в Чечне. По признанию российских дипломатов, в Комиссии по правам человека в Женеве Россия выступала заодно с мусульманскими странами, в частности с Саудовской Аравии, и они «снимали» вопрос о Чечне. Россия, в свою очередь, не призывает мусульман к демократии, не вмешивается в их внутренние дела, выражая понимание, доминирующему повсеместно в мусульманском мире авторитаризму.

В-третьих, дополнительное значение исламскому фактору в российской внешней политике придает присутствие в стране многомиллионного мусульманского меньшинства, не учитывать настроения которого Кремль не может.

В-четвертых, исламский фактор» важен ввиду угрозы религиозного экстремизма. В России произошло наибольшее количество терактов, а их исполнители квалифицировали себя как муджахеды. В таком исполнении исламский фактор оказался поводом для сотрудничества с Западом.

(Вместе с тем высказывается мнение, его, например, придерживается английский аналитик Джеймс Шерр, что после 11 сентября Кремль верил, что «глобальная борьба против исламского фанатизма отвлечет Запад от решительных попыток установить узы тесного добрососедства со странами бывшего Советского Союза»[6]. По прошествии времени стало очевидно, сколь беспочвенной оказалась эта надежда.)

Лицом к лицу с исламом

В первые годы после распада CCCР слово «преемственность» к внешней политике России было неприменимо. Она позиционировала себя как качественно иная страна, и складывалось впечатление, что ее новые прозападные ориентиры сохранятся чуть ли не навечно. Отношения России с мусульманским миром претерпевали кардинальные изменения и уже не могли быть сопоставимы с отношениями с ними Советского Союза. Возглавивший Министерство иностранных дел России Андрей Козырев, хотя и констатировал важность мусульманского направления, рассматривал его как инерционное и третьестепенное.

Москва исключила из своей внешней доктрины поддержку национальных движений и предала забвению понятие «борьба против империализма» (а заодно сионизма). Она отказалась от самостоятельных инициативных шагов в ближневосточной политике, полностью положившись на американских и европейских партнеров. Сделать это было сравнительно просто, ибо еще в 1977 г., с началом кэмп-дэвидского процесса, роль Советского Союза в конфликте резко пошла на понижение.

Выяснилось, что СССР не оставил для России в мусульманском мире никакого серьезного позитивного экономического наследства, которое можно было выгодно реализовать впоследствии.

Министр обороны РФ, лихой вояка, но никакой дипломат Павел Грачев во время своего визита в Израиль в 1995 г., согласившись на облет на предоставленном израильским коллегой самолете Голанских высот, подвел черту под прежними отношениями. В ту минуту на Ближнем Востоке уверовали в бесповоротность российской внешней политики. Высказанное арабами по поводу этого инцидента «дипломатическое изумление» уже не влияло существенным образом на российско-арабские, российско-мусульманские отношения.

Наконец, Россия глубоко погрузилась в собственные внутренние дела, решить которые она рассчитывала с помощью Запада, а отнюдь не мусульманского Востока.

И все же деградация отношений России с мусульманским миром и ее индифферентность к исламу не привела к исчезновению из внешней политики исламского фактора. Напротив, после распада СССР, а вместе с этим и биполярной системы ислам полноценно вписался в политическую конъюнктуру, а действующие под религиозными лозунгами силами силы превратились в субъект мировой политики.

Для России это было особенно важно. Аккурат в связи с исламским фактором можно найти печальную преемственность в ее внешней политики: у России сравнительно быстро появился свой «мусульманский фронт»: спустя несколько лет после завершения афганского джихада начался джихад чеченский. Подобно афганской, чеченская война оказывала воздействие на положение России в мировом сообществе, на ее внешнюю политику.

«Исподволь», но все ощутимее исламский фактор начинал сказываться на ее отношениях с ближним мусульманским зарубежьем, где, формируя новую постсоветскую идентичность, бурлил исламский «ренессанс», происходила архаизация общества, ислам инкорпорировался в официальную идеологию, влияя на местную верхушку, прежде всего таджикскую и узбекскую. Обращение к исламу, стремление обозначить свою принадлежность к мусульманскому миру дистанцировало бывшие советские республики от метрополии. Правящие элиты не мечтали полностью инкорпорироваться в мусульманское сообщество (они были бы в нем инородным элементом), но апелляция, пусть и непоследовательная, к внутреннему исламу, отношения с зарубежными единоверцами создавали дополнительную возможность для маневра во внешней политике. Наконец многие тамошние политики рассчитывали обменять свое пробудившееся пристрастие исламу на экономическую помощь единоверцев.

Реисламизацией бывших советских мусульман норовили воспользоваться Турция, арабские стран, Иран, Пакистан, осваивавшие — каждый в меру своих возможностей — еще недавно недоступные для них республики Центральной Азии и Азербайджан. В первой половине 1990-х Россия столкнулась с экспансией мусульманских государств на становившемся, по выражению эксперта Дины Малышевой «бесхозным»[7] постсоветском пространстве, удержание которого давалось ей все с большим трудом. Зарубежные мусульмане рассчитывали на скорый прорыв в регион, на освоение его рынков. Активнее прочих поначалу действовали турки, делавшие ставки на пантюркизм, культурную и языковую близость с тюркскими народами. (Важная роль отводилась сотрудничеству в области образования: в регионе были открыты десятки турецких учебных заведений, и 10 тысяч молодых людей были приняты на обучение в самой Турции.) Турция демонстрировала свою уверенность в том, что она попадает в европейское сообщество, что должно было повысить ее авторитет в глазах бывших советских тюрок-мусульман. Задействовали турки и религию, подчеркивая, что и они, и народы Центральной Азии принадлежат к самому терпимому и открытому ханафитскому толку суннитского ислама, который поощряет позитивные перемены и благоприятствует осуществлению реформ.

Наиболее последовательно и интенсивно на постсоветском пространстве ислам использовали арабы, особенно подконтрольные им международные мусульманские организации, выделявшие средства на строительства мечетей, институтов, оплачивавшие разного рода религиозные издания и, разумеется, предоставлявшие тысячам молодых людей из Центральной Азии возможность обучения в арабских странах.

Иран ограничивал свою деятельность в основном Таджикистаном и Азербайджаном, а его активность сдерживалась его сравнительно невеликими финансовыми возможностями, различиями культур, а также тем, что в Центральной Азии и на Кавказе у Ирана нет и не может быть сильной клерикальной опоры. Иранцы — шииты, и кроме того, большинство местных мусульман боятся религиозного радикализма, который ассоциируется в том числе с исламской революцией в Иране.

«Медовый месяц» в отношениях между бывшими советскими республиками и мусульманским миром оказался коротким. Несмотря на прогресс, прежде всего в торговле, к середине 1990-х гг. стало очевидным, что надеяться на широкомасштабную помощь единоверцев особо не приходится, ибо те преследовали собственные цели, относясь к своим новым друзьям как к младшим партнерам. Рассчитывавшие на быстрое строительство экономического и политического плацдарма турки, арабы, пакистанцы и др. также просчитались, ибо местные элиты не желали подпадать под их зависимость и, будучи воспитаны в советском светском духе, не стремились да и не сумели заявить себя ревностными мусульманами. Показательно, что в большинстве высказываний президентов Центральной Азии и Азербайджана о приоритетах во внешней политике мусульманский мир оказывался лишь на третьем месте, пропуская вперед США и Россию.

И все же вдоль южной границы России образовывался кипучий мусульманский анклав уже с несоветской идентичностью, со спорадическими проявлениями религиозного радикализма. Нетрудно предсказать продолжение его хотя и разноскоростной, но все же исламизации. Не учитывать исламскую составляющую региона Россия более не может.

Тем более что Центральная Азия и Южный Кавказ (последний пока что в меньшей степени) оказались удобными подмостками для исламистского бенефиса.

Исламизм как угроза

Для России присутствие исламских радикалов в бывших советских республиках не было неожиданностью. Они обитали там и до 1991 г., и Комитет государственной безопасности пристально наблюдал за ними. Существуют изустные и, вероятно, правдивые предания о том, как чекисты и сами создавали «ваххабитские» ячейки, что давало возможность знать истинные взгляды мусульман и предупреждать возникновение оппозиции (в СССР не было зафиксировано диссидентства на исламской почве, о чем можно судить хотя бы по книге Людмилы Алексеевой «История инакомыслия в СССР»[8]). То был подконтрольный властям, не опасный для них протоисламизм, который ничем не проявил себя даже во время афганской кампании.

Теперь ситуация иная, и «слово и дело» исламских радикалов не только влияет на положение в регионе, но становится звеном в деятельности мирового исламизма.

Один из сценариев, предложенных в 1994 г. возглавлявшейся тогда Евгением Примаковым Службой внешней разведки, предполагал возрастание для России «исламской угрозы». Авторы сценария исходили из перспективы проникновения исламизма из Таджикистана, где шла гражданская война, и Афганистана, где резко усиливалось движение талибов в остальную Центральную Азию. В 1994 г. началась дестабилизировавшая Северный Кавказ война в Чечне, в 1996 г. талибы пришли к власти в Кабуле. Афганистан превратился в центр международного исламизма, где проходили обкатку экстремисты из центральноазиатского и кавказского регионов. Образовался «полумесяц нестабильности», один «рог» которого начинался на Кавказе, а другой упирался в китайский Синцзян. Нервозность захватывала весь мусульманский мир, и с этой точки зрения треволнения среди мусульман бывшего СССР была типичными.

«Восход полумесяца» произошел, конечно же, раньше. Его принесла с собой иранская революция, война в Афганистане, где имела место интернационализация джихада, символом которой спустя некоторое время станет бенладеновская аль-Каида. У одних война в Афганистане породила иллюзию, что исламским радикализмом можно безнаказанно манипулировать; у других — что воевать против него бессмысленно. Для России наступило «Время юга» (именно так и озаглавили мы с коллегой Дмитрием Трениным монографию, вышедшую в 2002 г. книгу).

11 сентября не открыло ничего принципиально нового в отношениях между мусульманским миром и Западом, включая Россию. Свершившаяся в тот день трагедия жесточайшим образом продемонстрировала их остроту и неразрешенность. 11 сентября было «ожидаемым». Читая изданные вдогонку этому событию монографии, написанные сотрудниками спецслужб, утверждаешься в мысли, что главная ошибка была допущена не ими, но политиками, которые, несмотря на предупреждения «академиков» и практиков-экспертов, относились к исламизму всего лишь как к мутации, как к не более чем частным проявлениям экстремизма и терроризма, привязывая его едва ли не исключительно к ближневосточному конфликту, а также к талибскому Афганистану. Это мнение бытует и поныне. Уже в 2006 г. лидер британских консерваторов Дэвид Камэрон назвал Афганистан «колыбелью 11 сентября»[9].

Повторяется и ходульная мысль о том, что исламские экстремистские группировки были созданы сознательно иностранными спецслужбами, агентами которых (сознательно или неосознанно) становились и радикальные религиозные харизматики. Невозможно отрицать вклада, внесенного в сотворение «Талибана» разведкой Пакистана, Бен Ладен был знаком с американскими спецслужбами, КГБ оказывал поддержку палестинским экстремалам. Однако все эти «проекты» могли быть успешными только при наличии благоприятных условий, а также людей, которые которых можно было соответствующим образом настроить. Сами условия складывались помимо воли спецслужб, и мобилизация на джихад имела куда более глубокие корни. «Талибан», аль-Каида, Хизб ут-тахрир, под другими, конечно, названиями, но в конце концов возникли бы и без интеллектуального подспорья высоколобых аналитиков и усердия агентов КГБ и ЦРУ.

России предстояло не просто определить, свое отношение к исламскому фактору в его радикальнейшей ипостаси, то есть исламистской угрозы, но также и подумать о возможности использования его во внешней политике. Подход к нему был выработан. (О его продуктивности будет сказано ниже.)

В то же время исламистская угроза России зародилась внутри ее самой. Она была нормальной реакцией на конфликты, возникшие в ее внутренней общественной, политической жизни, на кризис в сознании людей. Барьер между внутренним и внешним исламом в значительной степени условен, и связь между российскими мусульманами, будь то на Северном Кавказе, в меньшей степени — в Поволжье, на Южном Урале, регулярна и разностороння. На территории РФ действовали и действуют, хотя и в меньших масштабах, разного рода благотворительные с идейно-политическим уклоном организации «Спасение» (МИОС), «Джамаат Ихья ат-Турас аль-Ислямий» (Общество возрождения исламского наследия), «аль-Харамейн» (Две святыни), «Аль-Хайрийя» («Благотворительность»), «Беневоленс Интернейшнл Фаундейшн», «Катар», а также такие группировки, как «Хизб ат-тахрир», «аль-Каида», «Братья-мусульмане».

Каковы могли быть реальные, так сказать, осязаемые цели исламистов в России?

Только при наличии фантазии можно допустить отторжение от России исламизированной Ичкерии, создание на восточных кавказских территориях Халифата. Также трудно представить себе создание под радикальными лозунгами общероссийского мусульманского сепаратистского движения. Зато вполне реальным оказалось распространение среди верующих, прежде всего молодых, исламистских настроений, проникновение проповедников-исламистов в мечети, формирование кружков их сторонников. По замечанию британского исследователя Роя Аллисона, в конце 1990-х существовали опасения, что «мусульманское население России может оказаться восприимчивым к радикальным исламским лозунгам»[10]. Отсутствие жестких структур, пассивность его последовательностей не означает его исчезновения. Скорее, он находится в состоянии выжидания. Исламистская идеология легко проникает сквозь государственные границы. Происходит симбиоз внутреннего и внешнего исламизма.

Исламизм обосновался в «ближнем зарубежье». Пафос многочисленных появляющихся в Центральной Азии «антитеррористических публикаций» направлен на то, чтобы создать мнение, что исламистская угроза возникла исключительно благодаря внешним силам. Однако такой подход есть социальный заказ, и в нем игнорируются внутренние причины роста происламистских настроений. Характерное для авторитарных режимов мусульманского мира облечение социального протеста в религиозную форму при отсутствии реально действующих демократических институтов превращало исламизм в единственную оппозицию. По выражению бывшего премьера Казахстана Акежана Кажегельдина, «в Центральной Азии за оружие берутся люди, которым новоявленные ханы-султаны не оставили легальной ниши для оппозиционной политической деятельности»[11].

Абсолютизация внешнего исламистского влияния крайне важна и для Кремля, ибо только его присутствием можно было оправдать многолетнюю чеченскую войну и отсутствие стабильности на Северном Кавказе. Само существование «исламистского интернационала» подразумевает его вмешательство во внутрироссийские дела, а значит, и оправдание ее брутальных действий в Чечне, да и вообще на Северном Кавказе.

Угроза со стороны религиозных экстремистов представляется реальной еще и потому, что в их мировоззрении Россия в плане ее религиозной принадлежности, общественного сознания, истории рассматривалась как часть Запада. Припоминаются формулировки времен аятоллы Хомейни, называвшего Америку «большим Сатаной», СССР — «малым Сатаной». Конечно, в зависимости от политической конъюнктуры, позиции той или иной исламистской группировки упор может делаться на имя существительное или прилагательное. Но при любом раскладе понятие Сатаны не исчезает, даже если его по конъюнктурным обстоятельствам не произносят вслух. Упрощая такой подход, можно предположить, что для радикалов из ХАМАС Россия выглядит «малым Сатаной», а для последователей Басаева или группировки предавшей в Ираке в 2006 г. смерти российских дипломатов — «большой».

Исламская угроза для России «реальна, но нужно понимать, в чем опасность и откуда она. Эта опасность существует ровно в той степени, насколько мы вестернизированы — не с точки зрения технологий, а идеологии и культуры. Некоторые называют это прогрессом, я бы назвал это цивилизационной деградацией», — считает антилиберально настроенный публицист Михаил Леонтьев[12]. Схоже рассуждают и исламисты — российские и зарубежные.

Вместе с тем наличие этого врага игнорировалось при формировании военной политики, в которой упор делался на врага давно привычного, оснащенного ядерным оружием, авианосцами, ракетами и которая рассчитывалась на «регулярную» войну. «Исламский вызов» не стимулирует модернизацию армии, где в 2000-е гг. наибольшая забота уделяется стратегическим силам, которые не рассчитаны и не приспособлены к столкновению с экстремистами.

После 11 сентября Россия вступает в антитеррористическую коалицию. Она, казалось, выбирает свое место на геополитической шахматной доске и совершает это, исходя из именно исламского фактора, олицетворяемого угрозой экстремизма. Россия и Запад объединяются для борьбы с общим врагом — экстремизмом, дестабилизирующим ситуацию в мире, связанным с наркобизнесом, незаконной торговлей оружием, провоцирующим внутренние и межгосударственные конфликты. Исламизм вынуждает Россию, Америку и Европу к сотрудничеству, тем более что сам он интернационален и идеологически — во всяком случае на лозунговом уровне — консолидирован и ему можно противостоять, только объединив усилия. (Правда, уже тогда это партнерство омрачалось тучами, сгущавшимися вокруг саддамовского Ирака.)

Угроза исламистского экстремизма открывала иные, нетривиальные перспективы для российской внешней политики. Она была удобным и оправданным поводом для укрепления военно-политического присутствия России в Центральной Азии. Против экстремизма была призвана действовать Организация договора о коллективной безопасности, в регионе был создан Антитеррористический центр СНГ, соответствующее подразделение действует в рамках ОДКБ, борьба с терроризмом вошла в повестку дня Шанхайской организации сотрудничества. Весной 1998 г. Россия обратилась к Узбекистану и Таджикистану с предложением создать союз для противодействия радикальному исламу (союз так и не был создан). Страх быть вытесненным из Центральной Азии подталкивает Кремль к легкому, с использованием исламистской угрозы шантажу своих партнеров. Противостояние терроризму стало обязательным пунктом соглашений России со странами региона.

Вопрос, насколько эти действия России адекватны масштабу этой угрозы.

Международные организации не в состоянии предотвратить рост исламизма силовыми методами уже в силу того, что, во-первых, его корни лежат во внутренних проблемах стран-участниц, а во-вторых, активность исламских радикалов носит партизанский характер, против которого структуры типа ОДКБ и созданной в 1996 г. (в то время «шанхайская пятерка») по инициативе Китая ШОС бессильны. Состоявшиеся в 2003 г. антитеррористические учения ШОС выглядели как пиарская акция. Немочны и российские военные базы (в 1994 г. их количество планировалось довести аж до 30, но Москве это было явно не под силу).

Россия не рискнет напрямую вмешаться во внутриполитическую ситуацию в каком-либо государстве, допустим в Узбекистане, если там развернется массовое движение под исламскими лозунгами, тем более если вдруг грянет пресловутая «исламская революция». При возникновении гипотетического конфликта в главном очаге исламизма — Ферганской долине туда не вступит ни один русский солдат. После экспериментов в Афганистане и Ираке вряд ли кто рискнет направить туда «ограниченный контингент». В российском обществе еще одно оказание «братской помощи» не поймут.

В Москве отдают отчет в невозможности прямого российского участия в тамошних конфликтах. Владимир Путин заявил, что Россия не станет играть посредническую роль в Центральной Азии. «Мы не готовы, не хотим и не будем брать на себя ответственность за полное решение конфликтов. Мы не хотим, чтобы какая-либо из сторон перекладывала ответственность за разрешение кризисов на Россию»[13]. Президент не уточнил, о каких конкретно конфликтах идет речь, что позволяет делать допущение, что речь идет и о межгосударственных, и о внутренних конфликтах. Участником таких конфликтов могут стать исламисты. Означают ли приведенные выше слова президента, что Россия не станет реагировать, если возникнет опасность нового «исламского взрыва»?

Время личных симпатий и антипатий московских и постсоветских мусульманских политиков закончилось. Кремль предпочитает иметь дело с теми, кто ясно принимает правила его игры, готов к учету российских интересов, вне зависимости от того, какое место в их мировоззрении, а также в официальной идеологии религиозный элемент. Другой вопрос — готова ли Россия к диалогу с исламистами, если они волей судьбы окажутся в составе правящих коалиций в Центральной Азии? Ответ — да. Во-первых, Россия не трепещет перед исламизацией Центральной Азии (хотя вслух об этом не говорится), тем более что ее опыт общения с таджикскими исламистами был достаточно успешен. Москва содействовала мирным переговорам и подписанию в 1997 г. мирного соглашения между светскими силами и Объединенной таджикской оппозицией, основу которой составляла местная Исламская партия возрождения. Если бы шедший под эгидой Москвы и Тегерана переговорный процесс удалось инициировать раньше, то и человеческих жертв, которые принесла гражданская война, было бы не 200 тысяч, а значительно меньше. На это обстоятельство сегодня указывают политики и эксперты, поддерживающие идею диалога с исламистами.

Во-вторых, общения с умеренными исламистами-прагматиками давно никто не чурается. «Классикой» такого общения стала Турция, которой с 2002 г. уверенно правит претендующий на членство в Совете Европы исламист-технократ Реджеп Эрдоган. В-третьих, альтернативой, пусть маловероятной, но все же допускаемой зеленой революции может оказаться не приемлемая для Москвы революция оранжевая.

Россия с готовностью принимает полутрадиционный характер постсоветских мусульманских режимов и не зациклена на их светскости. Она приспособилась к «исламскому вызову» и даже подстраивает его под свою политику. Москва с удовлетворением признает самобытный характер местных режимов и громогласно выражает скепсис по поводу применения к ним чуждой их самобытности западной модели. Произносимые в Ташкенте, Душанбе, Алматы обороты типа «особенности национальной демократии», «необходимость сохранения цивилизационной специфики» и т. п. проливают бальзам на душу московских политтехнологов, обыгрывающих идею «российского пути развития», «суверенной демократии». Российская элита заинтересована в промежуточном с наличием исламской компоненты характере этих режимов, что облегчает ее общение с местными коллегами и способствует ее присутствию в регионе.

Россия как посредник

Вполне искренняя ненависть российского истеблишмента к внутренним исламистам отнюдь не является препятствием для взаимопонимания с ними, в том числе наиболее радикально настроенными, на внешнеполитической арене. Можно говорить даже об общности отдельных мировоззренческих установок. Данное утверждение не есть обвинение, но просто констатация реальности.

В середине 2000-х Москва все чаще позиционирует себя в качестве посредника между исламскими радикалами и Америкой и Европой. Это заметно на примере кризиса вокруг Ирана, президент которого провозгласил себя продолжателем исламской революции, а свою страну — главным бастионом в столкновении мусульманского и иудео-христианского мира. Россия по большей части не «не слышит» экстремистского акцента в словах и поведении Ахмадинежада, пытаясь относиться к нему исключительно как к национальному лидеру, а не как к религиозному харизматику. Иногда иранцы переступают границу. Например, в 2006 г. Тегеран провел конференцию «по непризнанию Холокоста», за что подвергся осуждению российским МИДом.

В затянувшейся игре вокруг иранской ядерной программы Россия сохраняла уверенность, что ей удастся уговорить Иран пойти на предлагавшиеся ею самой уступки — обогащение урана на территории России, установление строго контроля над материалами двойного предназначения, отказ Тегерана от полного ядерного цикла[14]. Москва надеялась на ключевую роль в этом споре, в котором она выступала «покровителем» Ирана, не забывая при этом и о собственных экономических интересах. Несколько раз казалось, что эти цели могут быть достигнуты. В 2006 г. состоялся ряд российско-иранских встреч, в преддверии которых Кремль уверял, что Тегеран «вот-вот» пойдет на компромисс. Компромисс так и не был достигнут, но Кремль, порой скрепя зубами, раз за разом продолжал торг с иранцами.

Есть символика в том, что в отношениях с Тегераном Москва пользуется услугами Русской православной церкви, иерархи которой с подчеркнутым уважением относятся к фундаменталистам-аятоллам, превратившим радикальную версию шиитского ислама в официальную идеологию страны. Появляется ощущение, что во время переговоров с иранскими коллегами представители РПЦ испытывают нечто вроде зависти, поскольку аятоллы не просто представляют государство, но сами есть государство.

Церковь вообще рассматривается Москвой в качестве запасного дипломатического канала. В феврале 2006 г. Сергей Лавров на встрече в Вене (в МАГАТЭ) выразил надежду, что «РПЦ сыграет свою роль в урегулировании нынешних противоречий и смягчении конфликта цивилизаций»[15]. Среди сотрудников российского МИДа идея такого конфликта довольно распространена.

В 2006 г. шанс сыграть роль посредника появился у России после победы на выборах в Палестине Исламского движения сопротивления (ХАМАС). Триумф исламистского ХАМАСа стал знаковым событием. Он менял соотношение сил внутри палестинского общества, делал непредсказуемыми израильско-палестинские контакты, перечеркивал выработанный квартетом посредников, но инициированный США план урегулирования «Дорожная карта». Втайне радуясь произошедшему, Москва попыталась перехватить инициативу и вернуться на Ближний Восток в качестве самостоятельного игрока, имеющего собственные нетривиальные наработки. Позиция России казалась одновременно и перспективной, и авантюристичной, поскольку у ХАМАСа был устойчивый имидж несговорчивой экстремистской силы. Российская дипломатия рассчитывала получить признание своим рискованным поступком в мусульманском мире, и ее надежды поначалу оправдывались. Инициатива была замечена (как отмечал посол Йемена в Москве Абд аль-Ваххаб Мухаммад Али ар-Раухани, Россия «стала единственным каналом диалога с избранными представителями движения ХАМАС[16]), хотя не на столь высоком уровне, и мусульманские режимы не принялись выражать свои восторги Москве. Тем более что в Египте, Иордании, Алжире, других странах ХАМАС воспринимался с настороженностью и просто негативно. По замечанию американского журналиста Стивена Ли Майерса «прежде всего это была борьба за престиж»[17].

Проблема общения с исламистскими движениями всегда стояла на повестке дня. Исламизм многослоен, в нем наличествуют умеренное, радикальное и экстремистское крылья. Внутри его соседствуют разнонаправленные тенденции: экстремисты стремятся к легитимной политической карьере; умеренные, отчаявшись достичь консенсуса с властью, со светскими силами, готовы на жесткие методы борьбы. ХАМАС и ливанская шиитская «Хезбалла» — пример гибкости: с одной стороны, они участники политического процесса, заседают в парламентах, занимают министерские кресла, зато с другой — в рамках тех же организаций действуют террористические подразделения.

Именно на желании некоторых руководителей ХАМАСа добиться в глазах мирового (немусульманского) сообщества респектабельности и хотел сыграть Кремль, пригласив в марте 2006 г. Москву его делегацию. Осенью того же года Россией был сделан еще один «красивый жест»: ни ХАМАС, ни «Хезбалла» не были включены в ее список 17 террористических организаций, подготовленный российской Федеральной службой безопасности. Помимо всего прочего, это напоминало вызов Соединенным Штатам, в чьем списке террористов обе они присутствовали.

Российская дипломатия в общении с исламистами обнаружила растерянность и несостоятельность. «Обработка» хамасовцев напоминало канадский хоккейный стиль в дурном исполнении, в основе которого лежит принцип: главное — протолкнуть шайбу в зону противника, а там как получится. «Шайбу вбросили», а вот последующие ходы выглядели непродуманными. Ни президентская администрация, ни МИД не позаботились выработать четкую линию поведения. Это проявилось во время, казалось бы, исторического визита делегации ХАМАСа в 2006 г. в Москву. Возглавлял делегацию лидер организации Халед Машаль.

Все обратили внимание, что программа визита выглядела ущербной. Визит не предполагал встречу с первыми лицами (что было вполне естественно). Были неофициальные контакты с депутатами, с дипломатами,. Полуконфиденциальная беседа с председателем Комитета Совета Федерации по международным делам (кстати, бывшим арабистом) Михаилом Маргеловым не могла рассматриваться в качестве официальной. Встречи были «необязательными» как для хозяев, так и для гостей. Наиболее заметным, но и нелепым впечатлением от визита была общая молитва в Московской соборной мечети. Руководил ею председатель Совета муфтиев России Равиль Гайнутдин, который неоднократно осуждал религиозный радикализм.

Визит ХАМАСа носил символический характер и оставил чувство недоумения, поскольку продолжения не имел. Он не оправдывал надежды на смягчение политических позиций исламистов, от которых ожидали, например, смягчения позиции в отношении непризнания Израиля. России не удалось сыграть посредническую роль, сделав исламистов более уступчивыми и таким образом выставить себя самостоятельным «солистом» в ближневосточном «концерте». Москва убедилась в том, что исламисты продолжают играть свою игру и для них сближение с ней не более чем дополнительный козырь в общении с Западом, прецедент (хотя и зыбкий) для диалога с Европой, а возможно, и с Америкой. ХАМАС после ни к чему не обязывающего посещения Москвы мог говорить, что дипломатически он вышел за пределы мусульманского мира. Здесь напрашивается аналогия с посещением Москвы иранскими переговорщиками (так же как и с визитами в Тегеран российских дипломатов): для России результат всякий раз оказывался неудовлетворительным.

Разочарование еще более усилилось после захвата и казни летом 2006 г. сотрудников российского посольства в Багдаде. И пусть похитившая россиян ранее неведомая организация «Шура муджахедов Ирака» не была напрямую связана с ХАМАСом и с шиитской «Хезбаллой», акция экстремистов смотрелась символом: исламские радикалы признают Россию союзником Запада. Ни одна исламистская организация не сочла возможным содействовать Москве в освобождении заложников, хотя в Кремле и МИДе на это надеялись.

Однако контакты между Москвой и ХАМАСом не прерываются. В начале 2007 г. Россию проездом посетил министр иностранных дел в хамасском правительстве Махмуд Захар, который встретился с чиновниками из российского МИДа, чтобы обсудить с ними детали ближневосточного урегулирования.

Летом 2006 г. у России, казалось, могла появиться еще одна возможность вступить в диалог с исламистами. На этот раз — с ливанской «Хезбаллой», которая в ходе кратковременной войны с Израилем удалось одержать нечто вроде моральной победы, добиться небывалой популярности в Ливане и стать авторитетной силой в глазах Европы.

«Хезбалла» приглашена в Москву не была. Хотя, будь Кремль последовательнее, он вполне мог пригласить ее.

То, что представители «Хезбаллы» не появились в Москве, можно объяснить двумя причинами. Во-первых, Путин не хотел идти на лишнее обострение с США. Вряд ли такой шаг встретил бы понимание и в Европе, где, хотя и симпатизировали Ливану, но все же не были готовы к тому, что поддержать диалог с «хезбаллахами». Прямые контакты с радикалами могли окончательно разрушить и без того ухудшившиеся отношения с Израилем. Во-вторых — и это, пожалуй, самое главное, — в Кремле понимали, что беседы с «Хезбаллой» скорее всего, окажутся безрезультатными. Для их успешности требовалась поддержка Ирана, способного сделать ее руководителя Насраллу более сговорчивым. Но Тегерану российское посредничество в ливано-израильском столкновении было не нужно. Иранское руководство могло и самостоятельно корректировать позиции «хезбаллахов», что оно делало, когда советовало им выдать израильских заложников (по определению «хезбуллахов», военнопленных). Наконец руководство «Хезбаллы» не рассматривало Россию в качестве эффективного посредника и предпочитало «общаться» с Москвой через своих сирийских покровителей. Последние в свою очередь также не горели желанием подвигнуть «Хезбаллу» на контакты с Москвой.

Попытки диалога с исламистами вызывают одобрение у российского мусульманского сообщества. Между тем его лидеры не могут не испытывать некоторого смущения, поскольку вслед за властью они вынуждены делить исламистов на «хороших» зарубежных и «плохих» своих, действующих в России.

Радикальные мусульманские идеологи пытаются представить российское посредничество как основу для стратегического консенсуса с исламистами, да и вообще с диктаторскими режимами. Летом 2006 г. в разгар войны между «Хезбаллой» и Израилем Гейдар Джемаль сделал созвучное официальной позиции заявление, что «Сирия и Иран нуждаются в возрождении России»[18]. Однако так ли все обстоит на самом деле? Ведь и Сирия, и Иран, и ХАМАС в конце концов добиваются благосклонности Америки и Европы. В этом случае они смогут обходиться без посредников. Ливия, вождь которой Муамар Каддафи после трех с половиной десятилетий антизападной политики, сменив генеральную линию, пошел на мировую, обрела массу льгот от бывших противников.

Получая благодаря посредничеству России выигрыш во времени, радикалы-исламисты впоследствии наверняка откажутся от ее услуг, то есть, пользуясь полууголовным жаргоном, ее «кинут». Они ей не верят. Во-первых, потому что российская политика представляется им своего рода фрондой, демонстрацией перед Западом способности действовать самостоятельно. Во-вторых, с их точки зрения Россия, объявившая себя преемницей СССР, настроена к исламу негативно, о чем свидетельствуют ее политика на Северном Кавказе и, разумеется, участие — пусть ставшее в 2000-е гг. почти формальным — в антитеррористической коалиции. Открытие в сентябре 2006 г. в Нью-Йорке памятника жертвам 11 сентября, преподнесенного Россией в качестве дара, вызвало раздражение на Ближнем Востоке и в Иране (где в то время состоялся конкурс карикатур на тему Холокоста). Не забылось и то, что в 2002 г. Россия, выступив против военного вмешательства в Ираке, не дерзнула пойти на решительные меры и в конце концов смирилась с происшедшим.

Если у кого-нибудь из московских политиков и возникала идея о возможности «российско-исламистского шантажа» Запада, то после холостых контактов Москвы с палестинскими и иранскими исламистами он выглядит скорее «страшилкой». Кремль и до этого пытался шантажировать своих зарубежных партнеров исламским радикализмом. Так, после 11 сентября, демонстрируя солидарность официоза России с антитеррористическим настроем США, Москва попутно стремилась включить Ичкерию в ось зла, а чеченских сепаратистов — в ряды международных террористов. Для этого требовались «темные силы, которые трясли бы сивыми бородами и рычали угрожающие лозунги». И тогда администрация президента «вынимала из рукава» соответствующих персонажей[19]. В справедливости этого достаточно убедиться, «перелистав» политические телешоу тех времен с участием двух-трех записных российских исламских «фундаменталистов».

Но ни тогда, ни позже, когда отношения между США и Россией охладели и по обе стороны Атлантики стали поговаривать о новой «холодной войне» (что неверно хотя бы потому, что «холодная война» подразумевает уже состоявшуюся или ожидаемую «войну горячую»), кремлевские политики не делали и не делают стратегическую ставку на взаимодействие с радикального толка исламистами. Невозможно найти ни одного официального высказывания о поддержке России радикального ислама. Россия сотрудничает с государствами и имеет отношения с правительствами — Ираном, палестинским правительством ХАМАСа, не отвергала диалог с «Хезбаллой», она общалась и с талибанским Афганистаном. (Впрочем, кто со всеми ними ни общался!) Но исламский радикализм не тождествен национально-освободительному движению советских времен, так же как и официальная идеология России не копия официальной идеологии СССР.

Идеологи официальной России, именуемые ныне политтехнологами, помалкивают относительно будущего российского сотрудничества с исламскими радикалами. Для четкой позиции им мешает ситуация внутри России. Впрочем, как и общая неочевидность российской внешнеполитической стратегии. Это дает возможность выражать иные мнения, причем не только заведомым оппозиционерам, но также и тем, кто, соглашаясь с общей генеральной линией, сомневается в правильности курса на мусульманском направлении. «Военно-политический союз России с Ираном противоречит долговременным интересам и России, и Ирана, и мирового сообщества, — считает политолог Вадим Макаренко[20]. С этим, между прочим, согласен бывший иранский чиновник Саид Лайяз, который признает, что иранские политики «знают, что на самом деле Россия не способна поддержать Иран»[21]. О продолжении отношений с ХАМАСом, которого Москве так и не удалось приручить, не говорит почти никто, поскольку неизвестно, как сложится его будущее в Палестине. Показательно уже то, что невозможно обнаружить ни одно прохамасовское (впрочем, как и антимахасовское) высказывание среди «подыгрывающих» Кремлю, но разделяющих до конца его позиций.

Ни в Америке, ни в Европе не высказывают серьезных опасений относительно устойчивого взаимодействия России и радикальных исламистов. Как писал журнал «Тайм», американцы отнеслись к контактам Москвы с ХАМАСом спокойно, ибо «он получил правильное послание о признании Израиля, об отказе от терроризма и поддержке всех взятых палестинской администрацией обязательств»[22]. В дальнейшем, когда ХАМАС пошел на обострение внутрипалестинских отношений, Россия оказалась перед пикантным выбором — поддерживать ли светское, умеренное палестинское движение, руководимое главой Палестинской администрации Махмудом Аббасом, или с пониманием относиться к исламистам. Выбор этот так и не был сделан.

Что касается Ирана, то в Вашингтоне не раз выражали надежду на эффективность российских инициатив по сдерживанию Ирана и установлению контроля над иранской ядерной программой. В США существует, однако, и противоположное мнение: общение России с Ираном, ХАМАСом, а заодно с другими враждебными Америки силами типа Венесуэлы и Северной Кореи превращает ее в одно из звеньев «новой оси зла», представляющей непосредственную угрозу Соединенным Штатам. Это сопряжено с усилением значимости в политике энергетического фактора, в том время как Россия и некоторые мусульмане склонны к нефтяному шантажу. По словам председателя комитета по иностранным делам сената США Ричарда Лугара, «враждебные режимы от Венесуэлы до Ирана и России используют энергетические поставки как рычаги давления на своих соседей… Энергия становится средством выбора для тех, кто ею обладает»[23].

Москва признает политическую легитимность исламистов, если в той или иной стране они получают поддержку большинства. Исключив из списка террористических организаций ХАМАС и «Хезбаллу» российское руководство засвидетельствовало избирательность своего подхода к различным фракциям исламистского движения. Однако вряд ли когда-нибудь исламские радикалы станут стратегическими союзниками России. Если российское посредничество продлится, тогда — рано или поздно — оно окажется ненужным. Оно прекратится в случае успеха, потому что тогда к переговорам с радикальными исламистами подключается другие страны и они становятся общим делом. При неудаче оно отмирает за ненадобностью и даже становится вредным, ибо с его помощью поощряется уже не умеренность исламистов, но их авантюризм.

Долгая дорога в ОИК

Посредничество с исламскими радикалами вписывается в общую стратегию Москвы на мусульманском направлении, которая предусматривает особые отношения России с мусульманским миром. Таковые отношения строятся на том, что Россия является поликонфессиональной, главным образом христиано-исламской страной, что предопределяет ее право на одновременное пребывание сразу в двух цивилизациях. «Мусульманский мир» представляется как пусть и непостоянная, внутренне противоречивая геополитическая общность, как субъект мировой политики, что, следовательно, допускает наличие с ним неких усредненных отношений. И «Москва демонстрирует готовность сыграть роль своего рода связующего звена между Западом и исламским миром»[24]. Долг же разработчиков внешней политики состоит в извлечении из этого обстоятельства немалых выгод. Однако выгоды эти на поверку оказываются весьма проблематичными.

В 2004 г. в Госдуме было создано парламентское объединение «Россия и исламский мир: стратегический диалог», целями которого, по словам депутата Шамиля Султанова, являются «законодательное обеспечение развития отношений России с мусульманскими странами и международными исламскими организациями, прежде всего с ОИК… выдвижение инициатив, направленных на участие в интеграционных процессах исламского мира… создание условия для обеспечения конструктивного диалога между политическими и экономическими элитами России и исламского мира» и т. д.[25]

Посол по особым поручениям МИД Вениамин Попов не устает повторять: «Россия может и должна выступать за необходимость христианско-мусульманского диалога». Ислам, по замечанию Попова, «единственная религия, которая создала свою межгосударственную структуру — Организацию Исламская конференция»[26].

Утверждению особых отношений со странами ислама служит вхождение России как страны с мусульманским меньшинством на правах наблюдателя в ОИК. (ОИК образована в 1969 г., в нее входят 57 стран, в том числе две европейские, две латиноамериканские, а также шесть государств СНГ.) Спорадические контакты с ОИК имели место еще в советские времена. ОИК, в частности, оказывала содействие в деле возвращения военнопленных из Афганистана. После распада СССР в 1994 и 1997 гг. Россию посещали генеральные секретари организации.

Идея приобщения России к ОИК, что называется, витала в воздухе. В середине 1990-х ее неоднократно озвучивал Евгений Примаков, убеждавший зарубежных мусульманских политиков, среди которых он пользовался большим уважением, в обоюдной выгоде такого шага. Вопрос о вступлении в ОИК был поставлен в 1997 г. главой Союза мусульман России, в то время популярным мусульманским политиком Надиршахом Хачилаевым. В беседе с автором этих строк он мотивировал необходимость вступления России в ОИК тем, что российские мусульмане обретут через ОИК больше прав и повысят свой статус. Во властных структурах, в том числе в МИДе, сама по себе эта мысль встречала понимание. Зато вызывала неприязнь фигура ее автора, который пытался действовать слишком самостоятельно. Хачилаев вел переговоры в структурах ОИК, участвовал в ее мероприятиях, где он высказывался не как представитель России, но от имени СМР.

Сближение с ОИК не могло, однако, принести России конкретные дивиденды в экономике и реальной политике. Оно носило, скорее, характер символа, который в глазах Кремля служил аргументом в пользу диверсификации внешней политики, которая прежде была однобоко ориентирована на Запад.

(Стремление «приобщиться» к мусульманскому миру и приобщить его к себе порой приобретало экзотический характер. В 1998 г. Борис Березовский, в то время исполнительный секретарь СНГ, предлагал включить в Содружество некоторые мусульманские страны, например Иран.)

Существовало мнение, что единственной конкретной, прагматический причиной попасть в ОИК был расчет на ослабление в мусульманском мире негативной реакции на чеченскую войну. Насколько это могло сыграть благоприятную роль, сказать трудно. Да и к моменту вступления России в ОИК широкомасштабные военные действия в Чечне практически завершились.

Восприятие сепаратизма Чеченской республики Ичкерия мусульманским сообществом оставалось по большей части негативным. Критика была нацелена главным образом на методы ведения военных действий российской армией, на убийства мирных жителей. Несмотря на поддержку сепаратистов многими как национальными, так и международными радикальными исламскими организациями, ЧРИ не была признана ни одним мусульманским государством (кроме Боснии, Турецкой республики Кипр и афганскими талибами). Столпы мирового мусульманства Саудовская Аравия, Египет, а также страны с влиятельной чеченской диаспорой — Турция, Иордания признавали целостность России. Причем в первую чеченскую кампанию, с точки зрения Москвы, Турция занимала «объективную и позитивную позицию»[27]. И лишь с приходом к власти исламистского правительства Турция ее позицию ужесточилась. Не выступал с критикой России Иран.

В 1994 г. конференция глав государств — членов ОИК отвергла предложенную Азербайджаном (его президентом был тогда антироссийски настроенный Абульфаз Эльчибей) и Саудовской Аравией резолюцию о поддержке Чечни. Тогда же была отклонена просьба президента ЧРИ Джохара Дудаева о принятие в ОИК его мятежной республики. Признаком того, что мусульманские руководители избегали обострения отношений с Россией в связи с чеченским вопросом, свидетельствует та легкость, с которой 10 лет спустя, в 2004 г., власти Катара выдали Москве сотрудников российских спецслужб, ликвидировавших в этой стране одного из ичкерийских лидеров, знаковую фигуру сопротивления — Зелимхана Яндарбиева.

О лояльности ОИК к России свидетельствует и то, что ее представители вместе с делегацией Лиги арабских государств даже присутствовали в 2003 г. на президентских выборах в Чечне, на которых победу одержал ставленник Кремля Ахмат-хаджи Кадыров. Так что вожди воюющей Чечни имели все основания жаловаться на неполноценность исламской солидарности и, по сути, были правы. Чеченско-московская линия фронта, несмотря на участие в войне двух-трех сотен зарубежных муджахедов, по большому счету, так и не стала интернациональной[28].

Так что не «чеченский вопрос» явился главной причиной, по какой Россия стремилась в ОИК. Главным оставался поиск «своего места в мире», стремление восполнить ухудшавшиеся отношения с Западом на иных направлениях. При Путине мусульманский вектор политики усилился.

Разработка этого направления была возложена на МИД, но и сам президент при случае всегда был готов напомнить о желательности российско-мусульманского сближения. На само


Информационные партнеры

www.dumrf.ru | Мусульмане России Ислам в Российской Федерации islamsng.com www.miu.su | Московский исламский институт
При использовании материалов ссылка на сайт www.idmedina.ru обязательна
© 2024 Издательский дом «Медина»
закрыть

Уважаемые читатели!

В связи с плановыми техническими работами наш сайт будет недоступен с 16:00 20 мая до 16:00 21 мая. Приносим свои извинения за временные неудобства.