Глава II. Духовные ценности в эпоху глобализации

§ 1. ДУХ ВОСТОЧНОЙ (ЛЕВАНТИЙСКОЙ) ЦИВИЛИЗАЦИИ

В пространственном и историческом измерениях Восток явля­ется той территорией Восточного Средиземноморья (Леванта по выражению европейцев), которую арабы когда-то назвали Си­рией («Биляд эш-Шам»), имея в виду современные Сирию, Ли­ван и Палестину. А отличается этот район как от остальной части территории, называемой в последние десятилетия Ближним Во­стоком, так и от Востока Дальнего.

Дело в том, что у этого района имеется своя специфическая, особая культура, корни которой уходят в XXIII в. до н.э. И мы беремся утверждать, что эти культурные традиции устояли не­смотря на разного рода иноземные нашествия, и они прослежи­ваются сквозь разные религиозные конфессии, последовательно доминировавшие в этих краях.

Наиболее предположительно, что местное население прибы­вало с давних времен из разных уголков Аравийского полуостро­ва в связи с засухой. Люди эти говорили на разных языках семит­ской группы, из которых сохранился по сей день, главным обра­зом, один арабский. Они разделились на три религиозных на­правления, проповедующие монотеизм (единобожие). Одно­временно схожие и разные, эти религии и сформировали лич­ность человека Восточного Средиземноморья (Леванта). Обратив­шись в эти религии, он с ними взаимодействовал. Они ему дали веру, а он им богатство речи. Все это происходило преимуще­ственно в естественной среде Аравийской пустыни. Здесь, как и повсюду, различные факторы привели сообща к смешению раз­ных народов, формируя на базе различных гносеологических тра­диций и схожих культов единую восточную культуру. Таким об­разом, можно в целом говорить о восточном духе.

Благодаря распространению христианства и ислама во всем мире понятие «Восток» (Левант) перестало быть узкогеографическим. А христианин или мусульманин, на каком бы языке он ни говорил, в какой бы стране он ни жил, исходит, по духу своему, из так называемого «Плодородного полумесяца». Так, духом мы все «восточники». Мы все потомки шумерской, вавилонской, ханаанской цивилизаций. Исчезнув как бы бесследно с лица земли, эти цивилизации перевоплотились в последующие культуры. Многое из того, что есть сегодня, обнаруживает свои корни в Древнем Египте. Разрозненные ручейки слились в еди­ную реку, сначала в Священном Писании, а позже в Священной Книге мусульман.

Конечно, ислам — это изначально религия арабов Джезиры. Там он зарождался еще в доисламских условиях. Там он обрел основную массу сторонников и последователей. Но значитель­ная часть трудов по богословию (догматам, схоластике), му­сульманскому праву, суфизму и толкованию Священного Ко­рана была написана в самой Сирии. Христианству, берущему начало в Палестине, суждено было стать мировой религией лишь в Антиохии. Духовность, отшельничество и богословие наиболь­шим образом отшлифовались, совершенствовались в Сирии за первые восемь веков существования христианства так, что Антиохийская церковь стала первым христианским созидательным актом того времени и главной идеологической инстанцией хри­стианства вплоть до наших дней. Юридически можно считать всех христиан последователями Антиохийской церкви, так как они там впервые были призваны в христианство. Мусульмане же, хоть и по преимуществу не арабы, молятся на арабском, первоначальном языке ислама. Современные арабы, где бы они ни жили, на родине ли, на чужбине ли (где они в большинстве своем христиане), используют стиль, выработанный жителями Аравии.

Совокупность данных элементов одарила эту территорию культурным богатством, из которого черпает весь мир. Ислам, аравийский в указанном выше смысле, перешел с помощью завоеваний от бедуинства к цивильности и завладел через ци­вилизацию, в становлении которой участвовали христиане, умами значительной части человечества. Точно так же христиан­ство впитало в себя поэтичность старосирийцев и начало ис­пользовать старосирийский язык вместе со св. Евфремом и его последователями, а греческий язык вместе со святыми Рома­ном Сладкопевцем и Иоанном Дамаскиным. Можно сказать, что христианство нашего района — это певучее христианство. Древняя византийская музыка, которая дала путевку в жизнь грегорианской музыке, берет свои истоки отсюда. Арабская же музыка — это симбиоз музыки Сирии и Персии. На уровне богословия одинаковым было направление антиохийского толко­вания и толкования Корана. Оба эти толкования опирались на букву и язык, отбрасывая метафоры и иносказания александ­рийской школы. Как будто среда сирийского Востока была зара­нее подготовлена к такому рациональному подходу. Здесь в дру­гое русло пошла византийская литургия, которую изобрел мо­настырь св. Сабы сначала в Палестине, а потом в Антиохии. Здесь было не обойтись без платонического духа, соединяющего зем­лю с небом или проецирующего небесную жизнь на землю. Од­нако главное, что характеризует антиохийскую духовность — это нацеленность ее на человека вообще и на его подвижничес­кие усилия в частности. Эта духовность начинается с человека и воздымается к Богу, начинается с Иисуса Назаретского во время Благовещения, поднимаясь к богословскому Апокалип­сису, как это проявляется в Евангелии св. Иоанна: очень жес­ткие упражнения духа у строгих, столбовых святых и одновре­менно походы монахов в люди, в мир проповедования и пас­тырства. Эта духовность сочетает в себе и созерцание, и дей­ствие, как это будет признанным на Западе, с акцентом на жизнь в молитвах.

В таком контексте и образовалось религиозное искусство в ре­гионе. Начиная с 3-го столетия после появления иудаизма мы видим настенные изображения (фрески) в Ооига Еигорез на Ев­фрате. Еврейское наследие, отвергавшее изобразительное искус­ство, здесь воспринимает его. В XII в., веке фресок на Леванте, мы приобщаемся к византийскому искусству, «природнив» его к себе (сделав его родным), т.е. отдав ему часть своей души, как это видно на примере монастыря св. Моисея Эфиопского в Наб-ке (современная Сирия), или на примере многих монастырей и церквей Севера Ливана. Мы сохраняем корни, адаптируя все, но не впадая в популистское искусство. Мы приближаемся к приро­де, к человеку, не погружаясь в природу.

Со временем церковные мелодии, когда-то вывезенные в Константинополь, возвращаются к нам после соответствующей адаптации. Бережно относясь к их основным мотивам и первона­чальной атмосфере, мы их рядим в наше национальное одеяние.

То же самое мы проделали с римским искусством. Строили Баальбекские храмы, «исправляя» в то же время Юпитера, сде­лав его баальбекским. Мы несколько отдаляемся от Рима в Пет­ре, но еще больше в Пальмирской скульптуре. Строительство мусульманских мечетей начинается у нас от византийского искусства и направляется непосредственно хрис­тианами. Ими же адаптируются византийские фрески для Омейядских дворцов Иордании. И вопреки расхожим представлениям о том, что ислам-де изображения запрещает, мусульмане, как сунниты, так и шииты, используют в средневековье византийс­кие изображения в местном духе, а также миниатюру, что явит­ся результатом влияния распространенного там искусства. Узоры на тканях, каллиграфический орнамент — все это было хорошо знакомо местным христианам, а мусульмане перехватили эти виды изобразительного искусства, усовершенствовав их и внеся в них дух своей религии. Такое же положительное отношение мусуль­ман было и к христианскому суфизму в Ираке. Вначале исламс­кий суфизм приближается к влюбленности в Бога у христианс­ких аскетов. Например, Рабия аль-Адауийя тесно связана с си­рийским Исааком, а оба они из Месопотамии.

Всем вышесказанным хочется подтвердить, что единая среда взращивала близкие ощущения, схожие идейно-художественные стили выражения. Стиль творчества один, а формы проявления его разнятся. На поприще искусства, в области народных тради­ций, в плане духовных верований и религиозных направлений левантийский Восток выглядит словно место слияния различных притоков. Не думаю, что нас можно в данном случае обвинить в поверхностном соглашательстве или в ослабляющем творчество синтезе, будто мы заимствуем многие вещи и преобразуем их, ибо как армии многих завоевателей встречались на нашей земле, так и встречались, соединялись многие цивилизации.

Этим я объясняю нашу взаимную терпимость. Мы и спорим, и соглашаемся друг с другом. Земля наша широка и просторна, как плодородная равнина. Некоторые ее части воюют с пусты­ней. Это война от пустынь до дамасской долины, которую Про­рок мусульман пожелал видеть только издалека, чтобы не вхо­дить дважды в рай. И если в раю мусульманском много фруктов, то христиане Византии молятся, чтобы Всевышний оставил для их покойных родственников место спокойствия, зелени и воды! Именно воды!

Кажется, этим объясняется то, что и боги и люди рождались из воды четыре тысячелетия тому назад. Но религиозное миро­воззрение, дошедшее до идеи монотеизма, представляло дух бо­жий «витающим над акваторией». Мы на этой земле открыли Бога для себя и других, чтобы возвысить его над миром, чтобы он стал для человека и началом, и концом. У нас всегда был Бог номер один, Бог главный («Аллах велик»), который возглавляет собрание более второстепенных богов, олицетворяющих наши похоти. Таково было шествие всех народов. Но мы совершили чудо. Мы поняли в состоянии самоочищения, что необходимо подавить в себе похоть, что чистота — это истина, а истину может нести в себе только Бог единый.

Однако мы не остановились на открытии Бога. Воздвигнув Его на вершины наших гор, признав за Ним несравненные эпитеты (позже это будут прекрасные имена), мы установили с ним постоянную связь: не должен же Он изолироваться от нас, чтоб мы не «умирали одинокими». Через эту связь он должен проявить свою нежность и любовь к нам. Должны быть соответствующие слова, с которыми он к нам обращается. Но мы этих слов не знаем. Он знает самого Себя, знает Свои нравы, знает и наши нравы. Так пусть Он заговорит. И Он заговорил. Выбрал среди нас Своих избранников, чтобы го­ворить с нами через них. И были пророки. Тогда и мы отошли от немых богов, о мыслях которых люди только догадывались. Пророки использовали слова из нашего языка, но сказали, что это не их слова. Это Бог высказался их устами, выразился их сердцами.

И поскольку Он этими словами с нами общался, ими Он нас создал, мы осознали, что с ними рождаемся на свет божий и с ними же умираем. Мы поняли, что слово не прерывается, оно сопровождает нас где бы мы ни оказались, что оно не статично, а всегда в движении. И поэтому он сказал: «Я буду вам Богом, а вы мне народом», т.е. мы каждодневно исходим из чрева Его.

В христианстве Бог более нам не ниспосылает слова, а одно свое единственное слово. Во Христе Он не только живет с нами через своих посланников, а живет в нас, и поэтому мы Его осоз­нали не только пастырем, но и любимцем. Человечество осозна­ло любовь, поняло, что Он посылает единственного сына своего на смерть, чтобы в его смерти было наше воскрешение. Во вре­мена язычества мы представляли связь между жизнью и смертью через легенду об убиенном и воскрешенном Адонисе, а теперь перед нами человек по имени Иисус Назаретский, реальный, настоящий человек, который умер и воскрес! Значит, Восток и есть тот, кто смерть убил.

Разные по конфессии, мы утверждали, что мы божий на­род. И в этом нет никакого расизма, никакого высокомерия и самовосхваления. Это лишь означает, что мы на службе у Него, что единственный повод нашего существования — заявлять во всеуслышание о Славе Его. Значит, существовать в истории и цивилизации — это кланяться Его Величеству везде и всюду. Нет искусства или идеи вне зависимости от Бога. Нет народа без приказного слова божьего, без исторического тяготения к нему.

Да, слишком много народов сожительствовало на земле Во­стока. Разнились их религии потому, что они соревновались меж собой в верности Богу, кроме которого нет божества. Они вое­вали между собой, репрессировали и угнетали друг друга, но понимали в пору успокоения, что правилом жизни должно быть признание права ближнего жить в покое и молиться своему Богу рядом с тобою. Поэтому и гостеприимство было естественным выражением сосуществования отдельных людей и целых наро­дов. Какая-то общность должна быть между теми, кто живет в пределах стены и теми, кто живет за ее пределами, как будто и стены нету! Именно этот регион научил человечество любви: ты себя реализуешь по мере того, как ты уходишь от своего «Я». Только тогда и сформируется твой новый мир, мир сердец. Я открыл для себя, что Человек важнее вселенной, что вселен­ная служит человеческому разуму, человеческим возможнос­тям. Сейчас он должен и может измениться, ибо он не страшен после того, как Бог изгнал из него страх перед злыми духами. Этот Восток, придумав столько мифов и легенд, сам разбил мифы и легенды единобожием, отверг идолопоклонство и сде­лал человека хозяином мира под божьим присмотром.

Он также понял, что мир имеет свой язык, свою манеру, свои процессы и механизмы. Освободившись от магии, еще древ­ние греки признали человеческий разум как средство познания во всех областях. И именно как следствие этой свободы они воз­высили Бога и поселили его в сердцах людских, дали познанию и науке свободу, а философии свою логическую самостоятель­ность. Это было яснее видно у восточных христиан, знающих путь к Богу и путь к знаниям. В исламе только языкознание было связано с Кораном, а естествознание имело свою полную само­стоятельность. Однако история распорядилась так, чтобы другие перехватили инициативу и продолжили шествие по пути прогресса. Запад не был инициатором освобождения науки от ми­фов, мы это сделали.

В какой-то части Востока мы в православии установили гар­монию между государством и церковью с разными статусами, но не объединили их. Современным историкам стало ясно, что византийский император не был ни главой церкви, ни распоря­дителем ее судеб. Она издавала относящиеся к ней законы, а он законы, к нему относящиеся, хотя империя частично заимство­вала свои законы у церкви. Но государство не было исполнитель­ным органом церкви, и мы не знаем такого тесного альянса между церковью и короной, как на Западе. Даже в исламе правление не было теократическим. Халиф не навязывал и не диктовал му­сульманам веру, не толковал религиозные законы, он лишь за­нимался их мирскими делами и нуждами. И в исламе, и в право­славии много секуляризма в смысле разделения, различия поня­тий и до Средневековья, и в Средние века.

Оба они зиждятся на политических структурах. Византия — это Новый Рим, и она имеет римскую структуру с некоторым христианским содержанием, а в исламе есть четкие законы, зна­чит, обе религии опираются на политический ум. Поэтому не­правильно думать, что Восток — сплошная мистика. Он мисти­чен, но наряду с этим живет полноценной культурной, полити­ческой, военной и хозяйственной жизнью.

Главное, что Восток был творцом в какие-то времена. Он да­вал божественную жизнь, что раскрывало его способности к познанию себя самого, своей личной ответственности и необхо­димости взаимодействия с другими. Все это помогало раскры­ваться и расти гуманным тенденциям, несмотря на разложение, которое порой пронизывало левантийский, восточный организм.

Древние римляне не ошиблись, когда сказали «свет идет с востока». Эти черты, свойственные восточной личности, присущи также любой человеческой душе. Но толь­ко Восток хранит правду о красоте и великолепии человечес­кой души.