§ 4. ФИЛОСОФИЯ И УСЛОВИЯ ДИАЛОГА: ЛИВАНСКИЙ ОПЫТ

Диалог неоспоримо представляет собой одну из главных проблем, привлекающих внимание наших современников на самых разных уровнях.

На уровне культурно-антропологическом — это, конечно, диалог между цивилизациями, между Востоком и Западом или между Севером и Югом. На религиозно-доктринальном уровне — между исламом и христианством, или между суннитами и шиитами, или между Восточной и Западной церквями, или между теологами и сторонниками секуляризации. На гражданско-политическом уровне — между парламентскими блоками, или политическими партиями, или профсоюзными и культурными ассоциациями, обсуждающими демократически свои дела. И, наконец, существует диалог на экзистенциальном уровне, на котором человек как разумное существо, наделенное речью, реализует свое бытие в непрерывном общении с себе подобными. В этом смысле диалог — одно из измерений бытия, особенно если речь идет о смысле жизни, понятии индивидуальности, назначении человека и принципах общения между людьми.

Обратимся к ливанской действительности. Ливанцы интересуются диалогом и активно ведут его, особенно диалог между христианством и исламом. К диалогу они возвращаются всякий раз при обострении отношений между религиозными общинами или нарушении национального единства в результате внутриполитической борьбы или давления извне.

Но к такому диалогу обращаются, конечно, не все. Его ведут интеллигенты, ратующие за создание гражданского общества и светского государства, а также — и особенно активно — духовные вожди христианства и ислама, и лидеры больших и малых религиозных общин, то есть те же самые лица, которые и создают поводы для раскола, будучи хранителями культурной самобытности, культовых и обрядовых традиций.

Диалог между христианством и исламом переживает кризис на ливанской земле, ибо его участники — творцы раскола — придают разделению между нами силу религиозной догмы. Исследователю предстоит в этой связи пересмотреть само понятие диалога, реконструировав в целом антиномию Я и Другого.

Диалог между христианством и исламом — производный процесс. Первичное значение имеет воплощенная в нем проблема отношения между Я и Другим, являющая себя независимо от того, кто и о чем ведет речь. Суть ее в следующем: может ли человек реализовать свое право на отличие, разумно и корректно защитив свою индивидуальность? Такая проблема стоит перед любым обществом, большим и малым, архаическим или современным, чему бы ни были привержены его члены — христианству или исламу, иудаизму или буддизму, даосизму или марксизму.

Под этим углом зрения проблема существует и в отношениях между мусульманином и мусульманином, христианином и христианином, ливанцем и ливанцем, арабом и арабом в той же мере, как в отношениях между мусульманином и христианином, между арабом и курдом, между человеком Востока и человеком Запада. С экзистенциальной точки зрения это — проблема отношения между Мной и Другим: готов ли Я допустить, что Другой может быть подобен мне и в то же время отличаться от меня, иметь право на различие и быть равным со мной в правах?

Приведу пример из моего личного опыта отношений с Другими на интеллектуальном уровне. У меня, например, не возникает проблем при общении с митрополитом Жоржем Ходром, христианским богословом, который разумно выслушивает мои доводы и спокойно высказывает свои. Мои проблемы — в общении с отцом, который считает, что все, чем я занимаюсь, не имеет смысла, покуда я не творю молитвы. Трудно и даже опасно общаться с мусульманским шейхом, который закрывается для диалога, обвиняя всех, кто противоречит ему, в отступничестве и ереси.

У меня нет комплексов при общении с Другими на религиозном уровне. Мне, например, близко христианство. Исследуя содержание моей мусульманской веры в той форме, в какой она сложилась когда-то, я нахожу, что она включает в себя элементы иных вероучений; ислам открыт для христианства, ибо истина являет себя в творении; для иудаизма с его очистительными обрядами; для буддизма с его принципом тлена и слияния с божественной сущностью; и даже для неверия с его борьбой за привилегии и синекуры, ведущейся между людьми, в том числе между духовными вождями. Как потряс меня тот ливанский торговец, который, из уважения к работавшему у него негру, бросил доллар в реку, почитаемую африканцами священной. «Не думай, — сказал я ему, — что почитание реки как святыни есть грубое суеверие. Нечто схожее присутствует в наших верованиях и в нашей философии. Греческий философ Фалес сказал, что вода — это основа мира. В Коране же есть такой стих: «И произвели мы из воды всякое живое существо».

Не будем упрощать проблему, забывая о ее корнях. Я принадлежу к определенной общине и к определенной религии, семье, национальности, профессии и классу. В такой стране, как Ливан, меня во время войны могли похитить и убить только из-за моего имени. Для моих земляков принадлежность к конфессии или религиозному толку является критерием оценки моих возможностей, моих успехов и моих прав, хотя я отказываюсь примкнуть к какому бы то ни было конфессиональному лагерю. Не будем забывать, что на моей родине, в Ливане, под прикрытием религиозных и культурных различий идет борьба за привилегии и синекуры, т. е. за богатство, знания и власть.

Не будем допускать и другого упрощения. Проблема для Ливана — не только конфликт между христианами и мусульманами, не только языковое или культурное многообразие, о котором говорит отец Селим Аббо.

Проблема — внутри каждой религиозной общности, где соперничающие конфессиональные группы и партии домогаются власти, влияния и богатства, прикрываясь борьбой за идеалы и ценности. Таков опыт ливанской войны — пример конфликта между враждебными, но вместе с тем близкими друг другу силами. Пример тому — горький опыт арабского мира, где отношения между близкими друг другу силами приводят к расколу, а лозунги единства порождают варварские конфликты и кровавые столкновения между государствами и социальными группами.

Как понять иначе кровавые столкновения внутри христианской общины: между Катаиб и Ахрар, между Катаиб и Кувват, между отдельными группировками внутри Катаиб? Иначе не объяснить ни кровавого конфликта между движением Амаль и партией Хизбалла в шиитском ареале, ни убийства членом Джамаа исламийя шейха из Ахбаш, его брата по вере и религиозному толку, из-за различия во взглядах и позициях в ареале суннитском.

Итак, проблема имеет внутреннее и внешнее измерения, и это неудивительно: каждое общество — поле напряженности и конфликтов как структура разделения и соперничества. Распад, разложение, дифференциация стихийно порождаются общественным процессом, однако единение, союз, общее дело — плод умения и энергии политического руководства, ищущего гармонии и порядка на пути конструктивного созидания.

Таким образом, проблема индивидуальности как отношения к Себе и к Другому существенно усложняется. В конечном итоге — это проблема экзистенциального свойства. Мое бытие опосредовано Другим. Отношение между нами необходимо, хотя и не всегда ясно. Человек, пока он творит символы и пользуется речью, мыслит и действует, нуждается в Другом, который проявляет к нему внимание и ищет его, устремляясь ему навстречу, устанавливает с ним узы дружбы и взаимопонимания, взаимообмена и диалога. Крайним случаем связи между Мной и Другим является обоюдная устремленность либо от избытка симпатии и приязни, либо от избытка ненависти и вражды, т. е. любовь или война.

Куда бы человек ни повернул голову, он не видит никого, кроме Другого, близкого или чуждого себе, друга или противника, брата по религии или коллегу по профессии, уроженца его родных мест или такого же, как он, члена человеческого рода. Это значит, что всякое осознание себя есть в то же время осознание Другого, реального или воображаемого. Никому не дано отвлечься от Другого в помыслах, словах и устремлениях.

Ад и рай — в Другом.

Итак, отношение с Другим не всегда ясно, хотя и необходимо, оно не всегда ясно, так как не столь прозрачно, как нам хотелось бы, оно многолико и скрыто под многими масками. Нередко тот, в котором мы усматриваем сходство, неожиданно предстает отличным от нас, а подобный оказывается миной замедленного действия. Таковы отношения между близкими по духу, и таков урок конфликтов, войн и расколов как в христианстве, так и в исламе. Короче, враждебность и раздор — таков урок, вытекающий из наших попыток объединения, основанных на духовной близости или близости по крови. Таково иное, скрытое лицо религий, основанных на единобожии: их история полна конфликтов и расколов. Потом, когда люди с удивлением спрашивают, почему христиане, придерживаясь единого вероучения, истребляют друг друга, или почему мусульмане, веря в единую Книгу, устраивают побоища друг друга, я отвечаю: «Разве вы не христиане?» Или: «Разве вы не мусульмане?» Вся история религий — это история внутренних смут или внешних войн во имя Господа, под знаменем его соединяющего слова.

Таким образом, тот, кого мы полагаем братом, может оказаться противником, стремящимся к расколу, и наоборот, тот, кто внешне представляется Другим, вдруг окажется нашим вторым Я, тем, которое скрывается в нас самих, мучая нас своими вопросами, либо тем, которому мы тщетно стремимся уподобить самих себя. Иначе как объяснить тот факт, что многие арабы в поисках безопасности или работы бегут от гнета своего правительств и бедности своего общества в западные страны, т. е. в среду тех, кого мы считаем Другими, туда, где в новейшее время был изобретен термин «Другой»? Достаточно задать вопрос: кто Другой по отношению к мусульманину-курду, Израиль или мусульманские страны, не признающие его прав? Кто другой по отношению к арабской женщине: западная женщина или мужчина-араб, что твердит: «Женщине не положено никаких прав»?

Не будем так далеко отступать от нашей темы. Спросим себя: не лучше ли принимают Другого люди культуры? Скорее наоборот, думаю я. Интеллигенты, выступая с лозунгами демократического диалога и рационалистической дискуссии, не более демократичны и рациональны, чем все остальные. Их беда — в культурном нарциссизме, вытекающем из убежденности в том, что именно они являются сливками общества, совестью нации и разумом человечества. Потому на полях культуры идут символически войны с применением стратегии отлучений и запретов, где слова зачастую ранят болезненней и страшнее, чем убийственные пули. Потому подобный не всегда — рай, а отличающийся — не всегда ад. Отношения между Я и Другим являются многоликими и многоуровневыми в той мере, в какой бытию присуще расщепление, смыслу — неясность, мысли — напряжение. Потому, говорю я, отношение с Другим — это экзистенциальная проблема, и диалог нуждается в пересмотре понятий, на которых строится антиномия Я и Другого.

1. Во-первых, нужно разрушить связь между мыслью и диктатурой истины, так как никто не в состоянии полностью постичь истину бытия такой, какой она пребывает на самом деле. В любой области мы изменяем и реконструируем действительность, творя факты и производя истины.

2. Освобождение от диктатуры истины предполагает отказ от тирании смысла и уникальности идей. Когда человек отказывается от претензии на полное понимание смысла текста или события, смысл открывается для многоликости и разнообразия и может быть частично или полностью изменен.

3. Новое понимание смысла радикально меняет понятие исходного основания, ибо, если постижение истины понимается не как установление соответствия между мыслью и предметом, а как творческий процесс, а смысл постигается не как что-то непреложное, а допускает частичное или полное изменение, то исходное основание предстает в виде разветвления, различные части которого не суть точные копии этого основания и могут в разной степени отличаться от него особой структурой и формой.

4. Если исходное основание предстает в виде разветвления, то человеческая индивидуальность тоже выявляется в виде различия, не пустого или искусственного, а обусловленного независимостью духа, воплощающей способность к творчеству и обновлению. Творчество же — это не выведение бытия из небытия, не полнейший разрыв с прошлым опытом. Творить — значит быть свободным от всех условностей, обращаясь с любым элементом традиции не как с непререкаемым авторитетом, а как с экзистенциальной данностью. В результате переосмысления, мы трансформируем ее и воссоздаем в новом виде ее структурные и формальные отличия. Таков процесс восприятия и формирований представления, неоднолинейный и трудно уяснимый, создающий порядок из хаоса. Элементы опыта соединяются и распадаются в этом процессе, взаимодействуют друг с другом и меняются местами, открывая перед человеком путь к пониманию событий, постижение перемен в реальности и в мысли.

Таковы анализ и синтез, выводящие на свет неведомое, изменяющие господствующий образ мысли. Так производятся новое знание и новые отношения, т. е. реформируются источники, рамки и цели мышления.

5. Изложенное выше ведет к пересмотру понятия единства с целью его реконструкции в том смысле, что единство исходит из различия и принимает его. В живой, движущейся, беспокойной действительности существует лишь распад и различия, состязательность и дифференциация, идет ли речь о семье или нации, корпорации или государстве, о стране или вселенной. Такова структура действительности, видимая или скрытая, политическая или экономическая. Потому нет полного подобия ни между вещами, ни между индивидами, как нет двух одинаковых высот или равнин. Возможен лишь интеллектуальный прорыв к созданию новых форм и структур, позволяющий собрать рассеянное и гармонизировать различное, создать взаимоприемлемые ценности и посредствующие идеи, построить открытые, рационалистические, непрерывно функционирующие системы.

Перед нами — изменения в понятийном языке, придающие терминам экзистенциальную форму. Истиной становится то, что мы творим, а не то, в чем мы убеждены; правом — то, на что мы способны, а не то, чем мы владеем, смыслом — то, что дается с трудом, а не приходит в готовом виде. Исходное основание не есть более нечто незыблемое, что необходимо сохранить, а то, что мы подвергаем воздействию и трансформируем; особенность — не средство самозащиты, а творческая способность к преодолению ограниченности. Индивидуальность — не просто соответствие человека и его души, а качество, рождающееся в споре с собою и в общении с Другим; единство — не общность, претендующая на полноту, не конгломерат индивидов, клонирующих и боящихся друг друга, а союз личностей, независимых и ответственных, творцов своей жизни, управляющих ее источниками, способных сглаживать свои различия и строить взаимоотношения на базе неизменного добросердечия, конструктивной мысли и рациональной логики.

Какова же связь между переосмыслением понятий истины, смысла, исходного основания, индивидуальности с проблемой диалога?

Переосмысление этих понятий создает новые и плодотворные условия для диалога, освобожденного от диктатуры однозначной истины и тирании смысла, от непреложного исходного основания и риторически неопределенной специфики, от упрощенно понятой индивидуальности и одномерного, замкнутого единства.

Речь идет о пересмотре понятия диалога. Никто из нас не вступает в общение с Другим, видя в нем только подобие самого себя, желая стать похожим на него, прийти к общим заключениям и общим позициям. Напротив, я общаюсь с Другим, чтобы учиться у него, обменяться с ним взглядами и обогатить свой опыт, т. е. чтобы овладеть искусством жить вместе с ним и при его помощи изменяться самому, участвовать в его изменении, сотрудничая в создании общего пространства и общего языка нашего бытия.

Потому диалог нацелен не на совмещение точек зрения различных участников, а на формирование атмосферы доброго взаимопонимания или общей понятийной среды, создания комплекса взаимоприемлемых ценностей, общего интеллектуального пространства, системы взаимозависимых синтетических парадигм, живого, развивающегося языка или открытого, обновляющегося типа мышления.

Таким образом расширяются возможности диалога и в прочтении антиномии «Я и Другой» открывается новая сеть понятий, таких, как пространство, среда, дискурс, посредничество, ответственность, не говоря о таких, как диспут и согласование, что открывает врата для добрых взаимоотношений и гражданского мира, плодотворного общения и творческого взаимодействия.

Наряду с этими открытыми возможностями существует действительность, определяемая через такие категории, как сущность и подлинность, уникальность и настойчивость, убежденность и идентичность, замкнутость и ограниченность, заговор и жертва. Эти категории могут сделать диалог бесплодным, порождая фанатизм, закрытость и отчуждение, превращая отношение человека к себе в духовную тюрьму и обрекая на изгнание, на судьбу Чужого и Другого. И наконец, они порождают бессилие и нищету, расставляя перед людьми ловушки и ввергая их в кризисы. Способны ли мы привести наше пойманное в силки мышление к плодотворному диалогу? Вот в чем вопрос.